Борис Григорьев - Бестужев-Рюмин
Но Теплова оставили в покое, а наказали оберсекретаря Брянчанинова и секретаря Сената и генерал-поручика Веймарна, уличённых в утаивании брильянтов и золотой табакерки, которые были изъяты у Алексея Петровича при аресте и во время следствия.
В августе 1762 года, когда на повестке дня возник вопрос о курляндском герцогстве (герцогом Курляндии в этот момент был саксонский принц Карл, сын короля Августа III), Бестужев-Рюмин вспомнил о своём благодетеле Бироне и способствовал его восстановлению в былых правах герцога Курляндии. Но он по-прежнему был расположен и к саксонскому двору и хлопотал о соответствующей компенсации саксонскому курфюршеству. 29 августа того же года он обратился к Екатерине с просьбой наградить супругу Бирона орденом Св. Екатерины для «кредиту герцогу у короля и республики Польской и для его там подкрепления».
В августе же 1762 года сенатору Бестужеву нанёс визит венский посол. Согласно всё тому же Гольцу, австриец затронул вопрос о возобновлении австро-русского союзного договора, автором которого в 1746 году был великий канцлер. Очевидно не надеясь на память Бестужева, австриец прихватил с собой текст упомянутого договора. Реакция русского собеседника оказалась для австрийца непредсказуемой. То ли разгорячённый вином, то ли возбуждённый неприятными воспоминаниями о том, как австрийцы в 1759 году усердствовали в деле его свержения с поста великого канцлера, то ли под влиянием этих обоих факторов Бестужев ответил, что всякий раз, когда Екатерина II будет спрашивать у него совета, он будет давать один и тот же: не вступать в союз ни с венским, ни с берлинским двором. Его опыт свидетельствует, как дорого с точки зрения денег и людских ресурсов, причём без малейшей выгоды для России, обошёлся союз с Австрией. Он прямым текстом заявил посланнику, что весьма разочарован в тех австрийских дипломатах и государственных деятелях, с которыми он в своё время имел дело. За исключением графа Претлаха, все они были людьми необыкновенно высокомерными и упрямыми. Бестужев с резким презрением отозвался также о французах, но по-прежнему позитивно оценивал англичан. Англофильство пустило в Алексее Петровиче глубокие корни.
Когда в конце разговора посланник захотел оставить свои предложения на просмотр Бестужеву, тот ответил, что в этом нет никакой надобности: во-первых, он знает об их содержании, а, во-вторых, он не пожертвовал бы ради них своим слабым зрением. После этого обескураженный австриец поспешил удалиться.
К управлению государством пришли новые люди, и попытки бывшего канцлера вмешаться в дела успеха ему не принесли. Он по-прежнему возлагал надежды на то, что восторжествует его антипрусская и антифранцузская «система», но Н.И. Панин, его ученик, пришедший в КИД, разделяя его оценку в отношении Франции, уже думал о другом — о северном союзе или северном аккорде, о союзе России с Пруссией, Англией и Скандинавией в противовес союзу южных государств — Франции, Австрии и Испании.
«Я рассчитался с графом Бестужевым, — говорил Панин прусскому посланнику Сольмсу, — я заплатил ему за все прежние обязательства, я ему не должен ничего, и он не в числе моих друзей». Соловьёв пишет, что Панин, по всей вероятности, имел в виду свои хлопоты по реабилитации бывшего учителя.
Между учителем и учеником наметилась борьба, и Панин даже жаловался Екатерине, что вмешательство Бестужева в государственные дела заставит просить его об отставке. Конечно же, Екатерина предпочла Бестужеву Панина, но это решение доставило ей чувство неловкости. Она очень ценила и уважала старика Бестужева и не могла просто так выбросить его на обочину дороги. Бестужев, кстати, в отличие от Панина, не страдал конституционалистскими «замашками» и не предлагал учредить при Екатерине так называемый Имперский совет — орган, ограничивающий её полномочия как самодержавной императрицы. Она яростно защищала Бестужева от клеветы, выставлявшей его человеком продажным: «Это ложь. Бестужев обладал упорной твёрдостию, и никто никогда не мог подкупить его». Совершенно противоположного мнения она была о сопернике Бестужева графе Воронцове: «Гипокрит[102], какого не бывало; вот кто продавался первому покупщику; не было двора, который бы не содержал его на жалованье».
Так что Екатерина некоторое время должна была терпеть бывшего великого канцлера, а он, не привыкший жертвовать своими убеждениями, понимая, что своим упрямством досаждает императрице и создаёт для неё дополнительные трудности, должен был прибегать к старому испытанному средству всех царедворцев — к лести и угодничеству.
Сильное раздражение у Екатерины вызвало вмешательство Бестужева-Рюмина в церковные дела, в частности, в так называемое дело Арсения Мацеевича (1697—1772). Ростовский архиерей Арсений Мацеевич был своеобразным протопопом Аввакумом XVIII века. При Петре III монастырские и некоторые церковные земли были секвестрированы, но при Екатерине они снова стали возвращаться церкви. Но Екатерина была вынуждена признать справедливость указа бывшего супруга и всячески стала тормозить процесс возвращения церкви секвестрированных земель. Для упорядочения этого вопроса императрица назначила специальную комиссию, которая снова занялась переписью возвращённого церкви достояния, что вызвало со стороны воинственного Арсения естественные подозрения и резкие выпады против новой «неправильной», по его мнению, императрицы. Синод вместе с Екатериной, усмотревшей в этом выпаде оскорбление её чести и достоинства, решил наказать строптивого архиерея, лишить его архиерейского сана и сослать в отдалённый монастырь. Перепуганный Арсений Мацеевич, и ранее, при Елизавете, обращавшийся к Бестужеву-Рюмину за помощью, написал ему письмо.
Справедливости ради следует отметить, что граф Алексей Петрович, к старости благоволивший православной церкви, ни в коей мере не заступаясь за бедного Мацеевича, написал Екатерине вполне мягкое письмо с рекомендациями затушевать это дело и оставить старика в покое, чтобы, как он выразился, не разворошить весь церковный муравейник. Он просто «рабски просил о показании ему монаршего и матерного милосердия», дабы предупредить «разных о сем и без того в публике происходящих толкований». Между тем императрица была явно уязвлена тем, что Мацеевич в своих филиппиках намекнул, что она, как немка, никакого права на русский трон не имела, и в своём отзыве на обращение Бестужева утверждала, что ни один государь не потерпел бы такого оскорбительного поступка, который совершил Мацеевич по отношению к ней, а без всякой церемонии отрубил бы ему голову.
