Коллектив авторов - Андрей Белый: автобиографизм и биографические практики
Ураган будет! И Котик будет жить в изувеченном бурей мире, где все, к чему его готовили, и все, для чего его воспитывали, обратится в прах.
Можно допустить, что предчувствие чего-то тяжелого, недоброго, страшного, того, из-за чего ломается вся судьба, вся жизнь, может, за много десятилетий до наступления этого недоброго, вселиться и в ребенка. Но Андрей Белый как бы рассматривает естественный детский страх под микроскопом, отчего реальность, будучи во сто крат увеличенной, становится ирреальностью:
«В этом странном событии все угрюмотекучие образы уплотнились впервые; и разрезаны светом обмана маячивших мраков; осветили лучи лабиринты; посреди желтых солнечных суш узнаю я себя: вот он – круг; по краям его – лавочки; на них темные образы женщин, как – образы ночи; это – няни, а около, в свете – дети, прижатые к темным подолам их…»[726]
«Самосознание мое будет мужем тогда, самосознание мое, как младенец еще: буду я вторично рождаться; лед понятий, слов, смыслов – сломается: прорастет многим смыслом.
Эти смыслы теперь мне: ничто; а все прежние смыслы: невнятица; шелестит и порхает она вокруг древа сухого креста; повисаю в себе на себе.
Распинаю себя».[727]
Котик Летаев – сын интеллигента и болезненно одаренный ребенок, который достоин лучшего будущего. Но это будущее подставляет грудь плещущей за окном стихии и может быть разнесено катастрофой в щепки.
Мир образов, в котором живет Котик Летаев, далеко не детский бред, и даже ссылками на болезненное состояние ребенка не оправдаешь его: этот бред поражен болезненным восприятием трагического антагонизма интеллигенции и народа, в котором бушует гневная азиатская стихия. Котик – несчастный человек, ибо его будут презирать и третировать, ибо его делают рабом раскосых варваров, овладевших стихией. Ясно, что в «Котике Летаеве» естественный, интуитивный страх болезненного ребенка помножен на скорбь самого Андрея Белого, который, живя в послереволюционной России, болезненно переживает унижения и оскорбления, наносимые большевиками русской интеллигенции.[728]
Сам писатель не скрывает этого:
«Стая воронов черных меня окружила и каркает; закрываю глаза; и в закрытых ресницах: блеск детства…
Перегоревшие муки мои – этот блеск.
Во Христе умираем, чтобы в Духе воскреснуть».[729]
Та же тема ущербленности русской интеллигенции с еще большей силой раскрывается в первых двух частях эпопеи «Москва» («Московский Чудак» и «Москва под ударом»), так и не оконченной писателем.
Действие «Москвы» развертывается перед Первой мировой войной и во время ее, но, несмотря на то, что герои Андрея Белого живут в пространстве, вдвинутом в начало второго десятилетия этого века, писатель метнул их настроения, переживания и даже поступки в будущее время, на несколько десятилетий вперед, во времена, похожие на Вторую мировую войну.
История русской литературы послереволюционной России – по глубине мысли, по интуитивному проникновению в судьбы России, по знанию психологии русской жизни, по размаху, наконец, – другого такого произведения, как «Москва», не знает.
Карл Маркс рассматривает историю человеческого общества как историю борьбы классов. Андрей Белый видит в этом крайнюю односторонность: история человеческого общества есть история борьбы рас, наций и потом уже классов.
Германия и Россия – вот нации, которые больше пятисот лет противостоят друг другу. Германия столетиями готовится к нападению, Россия к обороне. Немцы олицетворены в образах мерзавца Мандро и маньяка Доннера, мечтающего «проткнуть земной шарик мировой революцией»,[730] русские – в образе большевика Киерко.
У Киерко есть чувство дали и шири, чувство единения, связи с почвой.
И в Мандро и в Киерко много звериного.
«Доисторический, мрачный период, – думает профессор Коробкин, – еще не осилен культурой, царя в подсознанье; культура же – примази: поколупаешь, – отскочит, дыру обнаружив, откуда взмахнув топорищами, выскочат, черт подери, допотопною шкурой обвисшие люди».[731]
В борьбе зверей Москва будет поставлена под удар, но нет ничего невероятного в том, что Киерко, не без усилий и мучений, одолеет Доннера и Мандро: у Киерко есть добродушие, которое происходит от единения с простором; у немцев же атрофировано чувство пространства, что может их погубить, несмотря на все их преимущества.
Эпопея «Москва под ударом» – произведение пророческое: в образах Мандро и Доннера сказались те свойства немецкого духа, которые воплотились в Розенберге и Гитлере, а в Киерко предугаданы черты тех маршалов, которых страна выдвинула во время второй войны.
Но события, где участвуют и Мандро и Киерко, – только фон, на котором воспроизведены душевные муки профессора Коробкина.
Духовные ценности современной культуры созданы мозгом и воображением интеллигента. Зачем же сотворенное безжалостно похищается у творцов и служит мировому злу? Зачем же грабители расплачиваются с творцами, вместо монеты, страданиями и издевательствами?
«Пусть всякий оставит свой дом, свою жизнь, свое солнце».[732]
«Маски» – логическое продолжение эпопеи «Москва» и последнее прозаическое произведение Андрея Белого.
Книга эта – выброшенный из сердца вопль, страстное проклятие силе, которая вызвала распад нашего «Я», довела человека до утраты индивидуальности, до потери лица. Человек с безликой душой заменяет утраченное «Я» протезами или масками, которые являются уродливой карикатурой на индивидуальность…
Стоит отметить, что творцы новых форм в искусстве в советское время отказывались от самих себя, становясь или архаичнее, консервативнее и тем самым переставая быть новаторами, или же примитивнее. Андрей Белый органически не смог отречься от самого себя, от своей души: гениальный мастер слова, один из самых лучших художников революционной и предреволюционной эпохи угасал непонятым и полузабытым: широким массам творчество Андрея Белого недоступно; писатель понятен лишь избранным кругам интеллигенции.
В последний период деятельности Андрей Белый много работал как публицист, писал мемуары и исследования литературоведческого характера.
Книга Андрея Белого о Гоголе – лучшая из работ этого рода.[733] В ней Андрей Белый выступает как один из основоположников формального метода в литературоведении. Но и книга о Гоголе опять-таки носит резко выраженный индивидуальный отпечаток: если формалисты поверяют алгеброй гармонию, то Андрей Белый гармонией поверяет алгебру.
