Павел Анненков - Материалы для биографии А. С. Пушкина
Подпись слепого поэта тронула меня несказанно{402}. Повесть его[206] прелесть. Сердись он, не сердись, а «хотел простить – простить не мог» достойно Байрона. Видение, конец – прекрасны. Послание, может быть, лучше поэмы; по крайней мере, ужасное место, где поэт описывает свое затмение, останется вечным образом мучительной поэзии. Хочется отвечать ему стихами. Если успею, пошлю их с этим письмом[207].
Если можно, пришли мне… Child-Harold[208] Ламартина{403}. То-то чепуха должна быть! Да вообще что-нибудь новенького, да и «Старину». «Талию» получил и письмо от издателя. Не успел еще пробежать: «Ворожея»[209] показалась мне du bon comique[210]. А Хмельницкий – моя старинная любовница. Я к нему имею такую слабость, что готов поместить в честь его целый куплет в первую песнь «Онегина». Да кой ч<ерт>, говорят, он сердится, если об нем упоминают, как о драматическом писателе!..»{404} Комиссии относились иногда и к весьма обыкновенным вещам: «Пришли мне бумаги почтовой и простой, – пишет Пушкин, – если вина, так и сыру; и (говоря по-делилевски){405} витую сталь, пронзающую засмоленную главу бутылки, т. е. штопор» (1824){406} иногда также очень дельные комиссии перемешаны бывали с обыкновенными, и притом весьма оригинальным образом: «№ 3. Пришли мне: 1) Oeuvres de Lebrun, odes, élégies etc. найдешь у St. Florent[211]. 2) Серные спички. 3) Карты, т. е. картежные (об этом скажи Михайле{407}: пусть он их и держит и продает). 4) «Жизнь Е. Пугачева»{408}. 5) «Путешествие по Тавриде» Муравьева. 6) Горчицы и сыру, но это ты мне и сам привезешь…»{409} В другой раз Пушкин начинает лаконически: «Фуше, Oeuvres dram<atiques> de Schiller, Schlegel, Don Juan (последние 6 и проч. песни){410}, нового Walter Scott» «Сибирский вестник» весь – и всё это через St. Florent, а не через Слёнина. Вино, вино, ром (12 бутылок), горчицы, Fleur d'orange, чемодан дорожный, сыру лимбургского, книгу об верховой езде, – хочу жеребцов выезжать: вольное подражение Alfieri[212] и Байрону» (1825){411}. Бывали, однако ж, комиссии у Александра Сергеевича, которые, по существу своему, стояли несравненно выше всех других поручений. Так, при получении известия о наводнении в Петербурге он предается и серьезным размышлениям, и шутливости, но вдруг прерывает и то и другое следующим замечанием: «Этот потоп с ума мне нейдет. Он вовсе не так забавен… Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из онегинских денег, но прошу, без всякого шума: ни словесного, ни письменного…» (8 декабря 1824){412}. В другой раз он делает такую приписку к брату: «P. S. Слепой священник перевел Сираха{413} (см. «Инвалид» № какой-то), издает по подписке; подпишись на несколько экземпляров» (1825){414}. Эта комиссия родилась уже без всякого вызова или побуждения с какой-либо стороны.
По отношению к литературе весьма важны хлопоты Пушкина о собственных своих произведениях. Мы уже видели прежде, каких трудов стоило ему первое его собрание стихотворений. Не менее забот доставило ему издание первой главы «Евгения Онегина» в 1825 г., которое препоручено было Льву Пушкину вместе с П.А. Пл<етне>вым. Он беспрестанно пишет об этих изданиях, о перемене в них стихов, о расположении пьес и строф, о скорейшем окончании дела и проч. Вот выдержки из этой переписки: «Что «Онегин»? Перемени стих «звонок раздался». Поставь «Швейцара мимо он стрелой…»[213]. В «Разговоре», после «искал вниманья красоты», пусти непременно:
Глаза прелестные читали
Меня с улыбкою любви,
Уста волшебные шептали
Мне звуки сладкие мои[214].
Не забудь Фон-Визина писать Фонвизин. Что он за нехрист? Он русский, из перерусских русский» (1824){415}. «Прошу скорее вытащить «Онегина» из<-под цензуры> … Долго не торгуйся за стихи, режь, рви, кромсай хоть все 54 строфы, но денег, ради бога!»{416}
«NB. г. издатель «Онегина»!
Стихи для вас одна забава,
Немножко стоит вам присесть[215].
Понимаете? Да нельзя ли еще под «Разговором» поставить число 1823 г.? Стих «Вся жизнь одна ли, две ли ночи» надобно бы выкинуть, да жаль – хорош. Жаль еще, что поэт не побранил потомства в присутствии своего книгопродавца: Mes arrières – neveux me devraient cet ombrage[216]{417}. С журналистами делай что угодно. Дарю тебе мои мелочи на пряник; продавай или дари, что упомнишь, а переписывать мочи нет[217] (1824){418}. В том же году хотел он составить и второе издание «Кавказского пленника», указал даже перемены в стихах, которые впоследствии и введены были в поэму[218], назначил цену, за какую уступал его книгопродавцам – 2000 р., но неожиданное появление немецкого перевода с полным русским текстом, как уже говорили мы, помешало предприятию. Так точно в следующем 1825 году, по выходе первой песни «Онегина», Пушкин думал о втором издании ее, которое тоже не состоялось: «Читал объявление об «Онегине» в «Пчеле». Жду шума. Если издание раскупится, то приступи тотчас к изданию другому или условься с каким-нибудь книгопродавцем. Отпиши о впечатлении, им произведенном»{419}. Наконец, Пушкина сильно занимала мысль издать в 1825 году «Цыган» своих, столь долго ожидаемых публикой, но мысль могла быть приведена в исполнение только гораздо позднее – через два года.
Большая часть этих остановок происходила от свойств молодого комиссионера, которому Пушкин вверил литературные свои дела. Комиссионер был беспечен от природы и никак не мог принудить себя смотреть серьезно на поручения брата своего. Они служили ему средством к сообщению интересных новостей приятелям, к веселому препровождению времени, к приобретению новых знакомств, к шуму, к дружеским прениям и проч. Разумеется, Александр Сергеевич смотрел иначе на цель своих произведений и крепко сердился, видя, что поэтические труды его обращены в забаву. Легкое понимание обязанностей своих приводило иногда комиссионера к нескромностям, весьма досадным. Так, мы можем рассказать анекдот, переданный нам П.А. Плетневым и в котором он сам был действующим лицом. В 1821 году П.А. Плетнев напечатал в «Сыне отечества» № VIII стихотворение под названием: «Б…ов из Рима», в котором описывал участь какого-то поэта, потерявшего вдали от родины друзей, жар и вдохновение. Подозрительный и уже больной Батюшков, находившийся тогда в Риме, принял стихотворение на свой счет и горько жаловался на тайных врагов, распускающих об нем неприятные слухи{420}. А.С. Пушкин взял его сторону и в письме к брату едко и с негодованием разобрал как мысль стихотворения, так и форму его. Письмо это было показано Львом Сергеевичем автору разобранной пьесы. Тогда П.А. Плетнев отвечал известным своим посланием к Пушкину:
