Иван Миронов - Замурованные. Хроники Кремлёвского централа
Торжественность картины нарушает уставший загорать Серега:
— Олежек, ты сбоку — вылитый Ленин! Можно я тебя буду называть — мой Ильич?
— А я тебя буду тогда называть… — огрызается Олигарх, по ходу подбирая симметричный ответ.
— Олежка, называй нас, как хочешь, только облизывай почаще. — Жура бьет встречным под хохот сокамерников.
Возвращаемся в хату. Осиротела хата, посрывали мусора со стен иконы. На светлый четверг покощунствовали, помародерствовали. Ничего не тронули, ни тумбочки, ни баулы, а иконы посрывали. Отметили свой милицейско-трудовой Первомай.
Душно. Лица покрывает тяжелая восковая испарина. Что же будет летом?
— Давай, Сереженька, чаек пить и шпилить будем. — Сергеич грузно опускается на шконку, вытирая платком пот со лба.
— Толку-то с тобой играть, — кряхтит Жура, бойко расставляя фигуры.
Галогены ядовито-обжигающе слепят взгляд. Серега жмет на кнопку-клопа, через минут пять — одинокий стук ключом в тормоза, мол, чего надо.
— Слышь, старшой, выключи свет, а то глаза болят, — нежно заводит Жура.
— А телевизор вам не выключить, ха-ха, — злобно звенит на продоле знакомый голос.
— Квадратик, братуха, это ты? Значит, у нас сегодня все ровно будет! Обласканный арестантским доверием вертухай тут же гасит лампы.
— Во, мудак! — вполголоса бросает Серега, отходя от тормозов.
Кое-как протягивается день. Олег в нездоровом предвкушении шустрит возле бутылок, играющих шоколадной пеной. Я пишу за самодельным журнальным столиком, собранным из полки-сетки для овощей и пустых пластиковых бутылок, Серега спит наверху, Сергеич гуляет по хате, гоняя кровь и ветер. Вдруг за моей спиной раздается глухое приземление свободно падающего тела. Оглядываюсь, подскакиваю. На полу лежит Сергеич, веки опущены, дыхания не видно. Подхватываем, кладем на шконку.
— Врача! Старшой, давай врача! Барсуков без сознания! — Серега бешено колотит в тормоза.
Нахожу наконец пульс, бьет ровно, не спешно, значит, не сердце, — обморок. Обошлось. Минута, две, пять…
— Что случилось? — Сергеич открывает глаза, недоуменно разглядывая наши испуганные лица.
Лязгают запоры. Нас троих выводят в бокс.
— Володю скорее всего теперь на больничку отправят. — Олег нервно затягивается сигаретой, забившись в угол стакана.
Минут через десять нас ведут обратно.
— Берегите его, как отца, — с безразличным сочувствием бросает нам вслед Квадрат, захлопывая тормоза.
— Спалили? — с досадливым укором встречает нас Сергеич, приподнявшись на нарах.
— Кого? — улыбаюсь, вдохновленный его неожиданной бодростью.
— Нет! Я успел убрать. — Олег с порога въезжает, о чем идет речь.
— А я лежу и об одном только и думаю, что сейчас компот ваш заберут и хату раскидают.
— Что лепила сказал?
— Ничего. Давление замерил — сто сорок на девяносто, было сто на семьдесят. Нашатыря дал понюхать и до свидания.
Душно. Десятый час — поверка. Впереди дежурный — мордвин, из-за его плеча выглядывает парадное начальство — Версачи, слева проседью отливает контуженый майор.
— Вопросы есть? — дежурно уточняет капитан.
— Воздуха в камере мало…
— А что я могу поделать, — отмахивается мордвин.
— Окно за решеткой приоткрыть, всяко посвежее.
— Вы в школе учились? В физике разбираетесь? — вмешивается Версачи.
— Конечно, не так хорошо, как вы, — бросаю раздраженно.
— Так вот, — мой сарказм взбадривает полковника. — Если открыть окно, воздуха не прибавится.
— Как тогда быть?
— Дышать правильно… На два вдоха делать четыре выдоха, а лучше шесть, но это сложно, голова кружится, — полковник поворачивает к выходу.
— Короче, меньше дышите, — майор дернул уродливо впалыми щеками и нырнул в дверь вслед за начальством.
— Бог не Тришка, у него своя книжка, — буркнул кто-то из сидельцев.
Тихо сегодня. Никого не дергают. Адвокаты в отпусках, следаки в загулах. Кажется, что до конца праздников обойдемся без сюрпризов. Но, увы, скрежет запора как всегда неожиданен, на пороге возникает капитан-недомерок. Обыск!
— Выносим все вещи! — скалится офицер.
— Посуду оставляем, старшой? — зевает в ответ Серега.
— Все забирайте, — блаженно изрекает капитан. — Санобработка будет.
— Это шутка?! — нервно передергивает плечами Олег.
— Никаких шуток!
— Неделю назад санобработку проводили. Вы издеваетесь?! — продолжает возмущаться Олег на усладу слуха вертухаев.
Обычно обыск проводится раз в месяц, иногда — раз в три недели. За семнадцать месяцев моего пребывания на централе первая санобработка случилась неделю назад, необходимость очередной представлялась малоубедительной.
Началась разборка хаты: полочки с овощами, сумки, бытовая химия, бутылки с водой, продукты выкладываются на продол; личные вещи и матрасы — в смотровую. Шмоном почему-то заправляет младший сержант. Парень появился в изоляторе недавно. На вид ему нельзя дать больше двадцати трех лет.
Ублюдочно-оттопыренная челюсть — единственно живое пятно на сухой жилистой физиономии, челюсть и выражает все — чувства, ум, волю. На новом месте он явно планирует сделать карьеру и подходит к службе с рьяной тупой исполнительностью, что заранее обрекает его на ненависть сослуживцев и брезгливое презрение арестантов.
— Что это? — Сержант извлекает из моего баула кальсоны, завязанные концами в узлы — приспособление для физкультуры.
— Кальсоны.
— Я это изыму.
— С каких это …?
— Я вынужден квалифицировать это как средство для побега.
— Тогда расскажи, как с этим можно убежать.
— Ну, это… — сержант задумчиво заерзал челюстью. — Тогда развяжите узлы, иначе я буду вынужден это квалифицировать как предмет для нанесения тяжких телесных повреждений сотрудникам изолятора.
Сержант выступает в присутствии капитана-недомерка, двух летех и двух прапоров. Каждое новое его слово стирает смысл предыдущего, но звучит чеканно, громко и страстно.
— Приспустите трусы, присядьте пять раз, — дело дошло до личного досмотра.
— Ладони подставляй, сержант! — получает он тут же хамский отпор.
Вертухай отчаянно двигает челюстью в сторону капитана, но тот пристыженно отмахивается.
Пропустив через эту процедуру, нас замариновали в коридорном стакане — полтора на полтора метра. Серега устало вздыхает, Олег злобно ноет, проклиная мусоров, Сергеич, словно мрамор, недвижим и безмолвен. Наконец, ведут обратно в камеру. Уже на продоле из камеры в глаза прет какая-то слезоточивая дрянь. Затаскиваем вещи, дверь запирается, гуляющий сквозняком воздух останавливается, моментально наполняя легкие едкой удушливой влагой. Стол, стены, шконки, батареи, зеркало на дальняке — все, буквально все покрыто лоснящимися разводами, разъедающими даже краску. Газовая камера! Боль дробящим свинцом кистеня крушит виски, глаза слезятся кровью рваных ожогов… Блюем почти хором. Принимаемся за уборку, пытаясь водой смыть химию. Вроде стало полегче, то ли вымыли, то ли привыкли. Между рамой окна и решеткой трещина, неглубокая, но широкая, она залита желто-серой жидкостью, залита нарочно, с умыслом. Тряпкой к ней не подобраться, придется ждать, когда испарится сама, а пока глотаем ядовитые пары. Ложимся, чтобы меньше дышать. Обкладываем лица смоченными холодной водой полотенцами, — подобие противогазов.
