Ольга Аросева - Прожившая дважды
Недавно передо мной сидели Рафаэль Альберти и Мария Тереза Леон. Они восхищались нашими делами, но уже восхищением своим окрашивали их, дела наши, в иной цвет… Там, в Испании, а может быть, и во Франции, родятся и выявляются другие люди. Будущее человечества ищет себе иные, новые русла. Ах, Ромэн Роллан, если бы Вы знали, как рвется сердце сказать Вам изумительно много. Когда-то история моей страны мчалась карьером, потом сменила карьер на легкий бег и вдруг в самое последнее время пошла неуравновешенными скачками.
То, что раньше было со знаком плюс, теперь со знаком дважды минус. И наоборот. И так как в прежнем у многих было много плюсов, то теперь особенно охотно и с каким-то непонятным удовольствием раздают минусы.
Если бы было от кого-нибудь из Европы приглашение, тогда мой приезд в Париж был бы возможен. Что касается доставки журналов, то об этом отвечаю Вам официальным письмом».
16 апреляЛенинград. Весенний дождь. Небо серое.
Вчера уехал уже из одинокого дома. Гера не хотела в течение всех последних дней говорить со мной и приходила в мою квартиру к обеду, как в ресторан. Вчера утром я сам с ней заговорил. Она проявила полное безразличие. Сказала, что теперь здорова, чувствует себя хорошо и ей совершенно безразлично, что я буду думать и что буду делать. Говорила короткими фразами. На меня смотрела, как на старую ненужную мебель.
Вечером поехал проститься с сыном в Астафьево. Митя был такой ласковый, как никогда. Обнимал, целовал меня. Мой милый теплый кусок солнца. О дочерях Гера не могла говорить хладнокровно и заявляла, что имеет гордость и обижена тем, что за сцену 11.04. я должен был тут же немедленно детей наказать.
Когда я спросил: «Так, значит, конец, значит, мы свободны?», она ответила: «А чего же ты другого ожидал? Конечно, свободны».
Оля захворала. Температура 39,3. Доктор констатировал ангину.
Перед самым отъездом явилась Гера. Как всегда, злая, холодная. Без приветствий. Глаза — льдинки. Сразу в комнате стала Арктика.
Она пришла только в поисках ключа от своей квартиры. Найдя его, скрылась, не вышла даже проводить меня. Я сам зашел в ее квартиру попрощаться. С улыбкой, какие бывают у некоторых мертвецов, пожала мне руку своей сухой. И я уехал.
17 апреляИз Ленинграда выехал в Москву. Перед этим вечером, на закате солнца, был на море, за Лахтой. Сосны, песок и вдали молочная мягкость водного пространства, принимающая в свои недра последние красного золота лучи солнца. Молочная даль моря соединяет меня, стоящего на берегу, с далекими странами Скандинавии, с Англией…
У меня потребность бежать за уходящим на запад солнцем.
Орбели, директор Эрмитажа, рассказывал в энергичных тонах о безобразиях и невежестве комитета по делам Искусств, особенно Керженцева. Последний задумал сделать в Москве выставку реалистического портрета, чтоб наших художников научить рисовать реалистические портреты, и для этой цели распорядился ряд портретов Ван Дейка, Рембрандта, Рубенса и др. направить в Москву, несмотря на риск. Орбели спрашивает, если художники, видевшие портреты, много десятков лет в Ленинграде, не выучились рисовать реалистически, почему они выучатся, если эти портреты будут видеть в Москве? Кроме того, невежда, посланный Керженцевым и выбиравший портреты, наметил много таких, какие никак реалистическими не могут быть названы, например, Лоренца и некоторые другие (особенно венецианцев).
Попробую написать В. Молотову, может быть, удастся спасти кое-что от головотяпства Керженцева.
18 апреляМутноватое солнце. В поезде не спал всю ночь. Москва. Дом. Оля поправляется. Эмма, домработница, какая-то растерянная и сердитая. Лена на экскурсии…
Узнал, что Гера больна. Она в Астафьево. Направился туда. Накануне Гера телефонировала Чернышеву и спрашивала его, с какими чемоданами я уехал. Видимо, боялась моего отъезда навсегда.
Я застал ее в постели. Нервное потрясение, всю ночь не спала из-за приступа сердца. Боль в желудке — нервы. Утешал. Она плакала, но упрямо держится холодно. Весь день был с ней и Митей. Временами на 15 минут засыпал, сильно утомленный.
19 апреляПрекрасный день. Утром — в Москву. Гера еще больна, осталась в Астафьево. Я в Москве. У Оли высокая температура. Был доктор. Корь. Читал «Саламбо». Писал. Вечером узнал, что Гере хуже, послал ночью специалиста — гинеколога. Оказалось — ничего угрожающего.
20 апреляОпять хороший день. Настоящее лето.
Весь день работал. «В такие дни только подлецы работают», — говаривал мой приятель. «Или дураки, вроде меня», — добавил бы я в его поговорке.
Вечером — на приеме у бельгийского посланника. Фраки, глупые разговоры. Итальянка смотрела на меня так, будто раздевалась передо мной. Угрюмовидный и добронравный Балтрушайтис[253]. Сам посланник так худ телом, сер лицом, что кажется, будто это большой нос на ногах.
21 апреляТа же, что и вчера, чудесная погода. Много работы.
В 17 часов — партийное собрание. Это значит, что соберутся 16 человек. Часть этих людей не прошли революционных боев и поэтому на революционную стратегию смотрят, как на магию. Ленин в их представлении некто вроде факира. На резолюции такие люди смотрят как на формулы заклинания, поэтому фразы воспринимают как обязательные: если переставить порядок слов, потеряется смысл и чудодейственная сила. Для таких людей партийное собрание — своего рода колдовское действие. Во время него они утрачивают нормальную человеческую логику и начинают мыслить готовыми формулами, боясь выйти за пределы их. При этом переживают состояние некоторого своеобразного экстаза, который еще больше затемняет свободную деятельность мысли.
Другая категория людей — это старая гвардия, боевики, бывшие герои, бывшие храбрецы, бывшие стратеги и бывшие вершители судеб страны. Эти люди слишком близко видели революцию и сами ее делали. В процессе революционного действия у них образовались свои моральные и идеологические опорные пункты, по большей части ассоциированные с каким-либо лицом. Один, например, помнит, как в пылу увлечения оратором бойцы взяли его на руки и несли по улицам.
Третья категория, самая большая, — это люди, не знающие, для чего они собираются, для чего тратится время, для чего существует все то, что существует, и для чего существуют они. Для них общественное движение и все споры в этой плоскости — своего рода поветрие, некая физиологическая функция голоса и языка. Во всяком случае, это не главное, а такое же обязательное и немного надоедливое, как служба в канцелярии. Такие люди склонны идти во всех вопросах с людьми первой категории. Это менее тревожно и наиболее трафаретно.
