Наталья Баранская - Странствие бездомных
Беготня по улицам без надзора — опасное дело. Вместе с радченковскими ребятами разыскали какой-то заброшенный, страшный подвал под кирпичным сараем. Железная дверь полуоткрыта, каменная лестница, темно, холодно. Говорят, в этом подвале чекисты расстреливали белых. Нас так и тянет заглянуть в жуткую темноту. Мальчик, самый храбрый из нас, спускается на пол-лестницы вниз и вдруг вылетает с криком: «Там кто-то шевелится, там кто-то стонет!» Бежим со всех ног. Мерещатся «недострелянные». Должно быть, внизу бегали и дрались крысы. В городе их полно.
*Завтра мы уезжаем в Москву! Вечер и ночь на укладку. «Откуда эта куча вещей?» — ужасается мама. И в бедности люди обрастают вещами, правда, хламом. Кроме береженых вещей, нескольких книг — папиного трехтомного Гейне, маминого Бальмонта, подарок отца, моей любимой «Неточки Незвановой» — да еще овального зеркала в металлической оправе, всё остальное — барахло. При укладке идет отбор: сандалеты на деревянной подошве — вон, стоптанные тапки и рваную вязанку — тоже, мишка — всегда с нами, никогда не бросим! Я помогаю укладывать вещи в большую корзину с выпуклой крышкой, похожую на сундук. Полутьма, горит коптилка — фитилек в баночке. Меня смаривает сон. Мама велит ложиться. Просыпаюсь от всхлипов: мама плачет. «Что, мама, что?!» Оказывается, вещи не входят в корзину, на полу еще куча, а места нет. В портплед пойдут постели, а что же с этим? Встаю, перекладываю корзину заново — вошло почти всё. Под утро засыпаем.
*Ужасная посадка в поезд. Маме обещали место в санитарном вагоне. Возле этого вагона оказалась толпа незаконных пассажиров вагона на два. Нас запихивают в тамбур мамины сослуживцы. Едем в проходе на вещах. Сплю головой в маминых коленях. Где-то пересадка в товарные вагоны, кто-то помогает с вещами. Ночью легкий товарняк разогнался под уклон с сумасшедшей скоростью. В нашей теплушке — женщины и дети. Тревога, вскрики: «Не работают тормоза — разобьемся!», плач. Мама что-то говорит, успокаивает. Я спокойна: когда мама рядом, я ничего не боюсь. Это детское чувство сохранялось еще много лет.
Удивительное дело: как ни трудно было тогда ездить даже без вещей, мама везла с собой то, чем дорожила и не могла оставить, даже когда у нее не хватало сил. Дорогие сердцу вещи…
А что же моя Мадонна, заменявшая мне икону, — где она? Осталась в Москве, сохранилась у сестры. Но моей «иконой» уже не была. Я перестала молиться… Именно тут, в Киеве, я отстала от своей детской веры, и надолго. Не знаю, чем объяснить это. Возможно, жизнь тех лет была чересчур неспокойна, переменчива, пестра. Всё время что-то случалось и требовало действий. Менялись обстоятельства, менялось жилье. Было нелегко, порой несносно, но занимательно, как в театре. В театре, где ты одновременно актер и зритель.
А может, просто наступал иной возраст и отрочество требовало самостоятельного определения своего взгляда на мир?
Домой, в Москву!
Мы вернулись домой в Москву осенью 1921 года. Дома, правда, у нас не было, но Москва все равно ощущалась домом. Нас приняли в семье Леонтия Ивановича Радченко. У них прижилась сестра Людмила — ее мы и утеснили. Там, в Брюсовском переулке, мы прожили, вероятно, месяца два или три. Мама определила меня в хорошую школу. А я сама, тайком от мамы, поступила в балетные классы Нелидовой (вскоре, правда, пришлось признаться — надо было платить). Одна дорога, утренняя, — на Арбат, другая, вечерняя, через день, — на Страстной бульвар.
Отец появился в нашей жизни, может, через полгода — в 1922-м, когда мы уже переехали на Плющиху (мама получила по ордеру жилплощадь в коммунальной квартире).
Отец поселился у Никитских ворот. Как я уже говорила, Сергей Петрович Мельгунов, покидая Россию, просил отца хранить его квартиру со всей обстановкой и редакционным имуществом. Что мог увезти с собой Мельгунов? Изгоняемым разрешено было взять две-три смены белья, два костюма, два пальто. А вот труды их, кажется, вывозу не подлежали — ни рукописи, ни книги. У Сергея Петровича оставались неизданные работы и картотеки собранных материалов. Всё было потом конфисковано. А картотека персоналий для Словаря революционных деятелей была изъята еще при обыске и приобщена к делу. Она вызвала подозрение у следователей — не списки ли это на уничтожение большевиков?
В мельгуновской квартире — № 25, в доме № 9/2 на углу Спиридоньевки и Гранатного переулка, еще долгие годы носившем имя первого владельца, купца Армянского, — в этом доме, получившем прозвище «утюг», встретились мы с отцом после трехлетней разлуки.
Отец с мельгуновским наследием теснился в трех комнатах семикомнатной квартиры, остальные уже были заселены по ордерам.
В большой угловой комнате с окнами на три части света находился кабинет Сергея Петровича. Красивый письменный стол со множеством разных ящиков и ящичков. Серо-зеленое сукно стола сочеталось с занавесями зеленого шелка на окнах, с плюшевой обивкой дивана и кресел. На столе массивный письменный прибор — мрамор и бронза. Во всех трех комнатах стояли книжные «американские», из стекла, шкафы, а также шкафы-бюро с плоскими выдвижными ящиками для хранения рукописей, сверху донизу закрывающиеся деревянными жалюзи. На полках — словари, справочные издания, энциклопедии на русском и иностранных языках, и повсюду штабелями — комплекты журнала «Голос минувшего». Были здесь и прекрасные иллюстрированные издания, например «Столица и усадьба», монографии о художниках, которые я листала, приходя в гости к отцу. Всё здесь доставляло мне удовольствие: непривычная красота, интеллигентный дух квартиры, множество загадочных предметов — длинные костяные ножи, маленькие ножички вроде кинжалов, печатки, медные весы с гирьками, лампы с зелеными козырьками — всё это меня занимало и удивляло. Я часто бывала у отца.
«Новый» отец
Может, потому, что мы давно не виделись, в эту встречу отец как-то особенно ярко запомнился мне, очень зримо и живо. Так запоминаются увиденные впервые. Он был красив, бодр, даже весел и очень походил на свою фотографию, присланную мне то ли из Швеции по дороге в Россию, то ли из Петрограда. Он сидит в кресле — нарядный, изящный. Он радостен и доволен: весь светится, готовый к улыбке. Таким он был, отдыхая и возрождаясь после тюрьмы и угрозы смерти.
Отца надо было принять и полюбить заново — я отвыкла от него. Если не считать короткой встречи в 18-м году, мы были в разлуке семь лет. Когда я была маленькая, я любила его горячо, как и он меня. Но это было давно. Теперь мы знакомились вновь. И общение наше — содержание и стиль его — должно было измениться. Мы постепенно притирались друг к другу, осторожно обходили прошлое — в нем осталось много огорчений, обид.
