Клаус Манн - На повороте. Жизнеописание
Рикки ждал нас на Большом центральном вокзале. Он выглядел лучше. Уже не такой одичавший и истощенный. Очевидно, появилась девушка, заботящаяся о нем. Мы знали девушку — Еву Герман, молодую рисовальщицу изысканной прелести и большой одаренности, — именно мы познакомили ее с нашим Рикки.
«Я почти счастлив, — признался он нам со смущенной ухмылкой. — Снова работаю — комичные вещи: небоскребы, коровы — все подряд… Теперь иногда испытываю тоску по родине — по баварским горам… Мы с Евой хотим вскоре вернуться в Европу».
Мы прибыли как раз вовремя на свой первый доклад, который был организован в высшей степени респектабельным Колумбийским университетом. Авантюра сошла определенно менее мучительно и позорно, чем мы опасались. За вступительной речью Эрики (она заучила английский текст наизусть, и поразительнейшим образом это звучало почти естественно) следовала моя (по-немецки) Causerie [82] о молодой европейской литературе, после чего Эрика эффектно завершила программу декламацией нескольких стихотворений из новейшей немецкой поэзии. Представление наше было принято довольно дружелюбно. Гораздо дружелюбнее, чем в свое время «Ревю вчетвером». Немецкое отделение знаменитого Гарвардского университета пригласило нас на доклад; то же самое — не менее изысканный Принстонский университет.
Нам доставляло чрезвычайное удовольствие путешествовать повсюду. Наш аппетит к новым впечатлениям и знакомствам оставался ненасытным, хотя теперь уже мы больше не были новичками. Но снова и снова нам встречались лица, без которых невозможно обойтись, — достойные знакомства, достойные любви, незабываемые…
Странно — черты и высказывания иной знаменитости, с которой мы встречались в то время, исчезли из моей памяти, но я помню тех, кто тогда не имел еще имени и тем не менее уже выделялся, был отмечен. Тут был, например, этот молодой человек, семнадцатилетний сын нашего гостеприимного хозяина, где-то близ Филадельфии. Откуда мы знали, что он был поэтом? Наверное, что-то исходило от него, излучение, свечение… Физиономию нашего хозяина, некоего профессора Прокоша{176}, я давно забыл. Но когда позднее мне попала в руки книга Фредерика Прокоша «Азиаты» — десять лет спустя после нашего визита в его дом, — то я тотчас вспомнил его юное лицо, каким я его видел тогда: прелестное чело, которое так легко омрачалось, темный взгляд, исполненный надежд. С какой ожесточенной сосредоточенностью он вслушивался, когда мы обсуждали с его папой планы нашего дальнейшего путешествия!
«Значит, вы хотите в Азию?» — спрашивал он сдавленным голосом, в котором, казалось, смешиваются зависть и восхищение. Да, наносили мы удар, пару азиатских стран мы, пожалуй, посетим. «Азия…» — повторял юный Фредерик с тоскливо расширенным взглядом и омраченным челом.
Я ездил туда, а он нет. Несмотря на это, он лучше понял Азию, чем я, как доказывает его книга «Азиаты».
Мы давно решили вернуться в Калифорнию, чтобы оттуда как можно скорее отплыть в Гонолулу и Японию. Это был отчаянный, даже сумасбродный план, учитывая критическое финансовое положение, однако мы настаивали на нем вопреки всем предостережениям, которые высказывали нам наши озабоченные родители и друзья. Пока же нашей наличности хватало на железнодорожный билет от Нью-Йорка до Чикаго, где «литературные близнецы» должны выступать в немецко-американском клубе. А дальше посмотрим.
Все получилось, как мы хотели. От Чикаго в штате Иллинойс мы пробивались в штат Канзас, где опять была пара «лекций» и пара долларов. Наконец мы добрались до старого знакомого Голливуда, но прежде, как добросовестные кругосветники, посетили и полюбовались сказочным Большим каньоном — колоссальным, удивительно красочным ущельем Аризоны.
В Калифорнии нам также удалось, на сей раз за деньги, показаться и дать послушать себя изысканному клубу «Утром в пятницу», в Пасадене нам уплатили гонорар в пятьдесят долларов, к чему, однако, добавилась еще одна неожиданная сумма. Ибо, выступая в Пасадене, мы имели случай познакомиться с той доброй и рассеянной старой дамой, которой мы — больше из потребности поделиться, чем из презренной расчетливости, — рассказали о своем плане путешествия и денежных проблемах. Старушка кивнула — я еще вижу ее перед собой: у нее большое, серое, очень-очень доброе лицо с обвислыми щеками — и пригласила нас на музыкальный вечер в своем доме. Мы пошли туда без особого энтузиазма, как можно представить. В перерыве между Бахом и Брамсом мы хотели незаметно удалиться, удрученные столь святотатственным дилетантством и, между прочим, также мыслями о своей бедности, но были замечены хозяйкой дома. Она поманила нас к себе, приветливо-рассеянно улыбаясь при этом. «У меня тут кое-что есть для вас, ребятки», — мягко сказала она и протянула нам загадочно выглядевший документ, опрятно завернутый и украшенный шелковой розовой ленточкой. Это была ценная бумага, стоившая тысячу долларов, которую мы вскоре продали. На вырученное мы приобрели два билета от Сан-Франциско до Кобе в Японии.
Фриско — своеобразнейший, красивейший город Америки наряду с Нью-Йорком. Никакое другое место в Соединенных Штатах не могло быть более подходящим, чтобы наполнить сердце уезжающего желанием возвратиться. Золотые ворота, которые маняще открываются на Восток, — это также сияющие врата в Западное полушарие, в Новый Свет. Своей двойной перспективой и двукратным обещанием порт Сан-Франциско, кажется, одновременно отсылает и удерживает странника.
Дни в Тихом океане были долгими, вялыми и полными мечтаний. Мы глядели на волны и летающих рыб и на меняющиеся оттенки огромного неба. У нас было много времени поразмыслить и повспоминать. Мы думали об Америке и о Европе и, вероятно, также о себе самих. Что он значил для нас — этот первый контакт с Соединенными Штатами?
Он означал для нас нечто чуждое, великое, подавляющее. Нью-Йорк был большим, чужим и подавляющим. Калифорнийское побережье, Большой каньон Аризоны, бесконечные просторы Среднего Запада, ненасытная динамика Лос-Анджелеса, молодежь в университетах, молодежь на дорогах страны, молодежь на шумных стадионах, вдохновенный порыв «Голубой рапсодии», ритм негритянских танцев, Гарлем, «Бурлески», да даже сцены ужаса на бойнях Чикаго, нищета в Slums [83], массовая истерия в храме одиозной жрицы мисс Эме Мак-Ферзон — это было все великим и диким и по-новому волнующим. Но это был не наш мир. Это был бесконечно богатый, великолепно динамичный мир, но это было не наше. Мы были восхищены, напуганы, воодушевлены Америкой. Но мы оставались европейцами.
