Аркадий Райкин - Без грима. Воспоминания
– А наутро? Наутро у тебя не возникло чувство, что ты поступил все-таки слишком жестоко?
– Боже упаси! Ты что, не понял: среди них не было ни одного порядочного человека! Заметь, никто из них не стал жаловаться. Потому что в глубине души все они знают: их место не в гостинице, а в тюрьме. Кстати, если бы меня спросили в органах, то я бы сказал: вот кем вы должны заниматься, товарищи. Но меня пока не спрашивают, а сам я – ты же меня знаешь – навязываться не люблю.
Надо сказать, что гостиницы были его стихией. В кафе при московском «Национале» он регулярно появлялся вместе с Олешей, и у него был такой вид, точно он собирался немедленно купить весь «Националь» со всеми швейцарами и официантами в придачу. Швейцары и официанты конечно же поглядывали на него косо, а он каламбурил на их счет:
– Плебеи, когда они только научатся ценить национальную элиту?!
В киевской гостинице «Континенталь» к нему относились с большим пониманием. Горничные любили его и обычно, когда у него заканчивались деньги, чтобы платить за номер, пристраивали его куда-нибудь в бельевой чулан, разумеется, втайне от гостиничного начальства. Своим «нелегальным положением» Веня не только не тяготился, но, живя так неделями, чувствовал себя превосходно. В чулане он даже умудрялся готовить себе пищу. Для этого на кухне в ресторане требовалось раздобыть немного муки и масла, а уж плитка и сковородка, понятное дело, были у него наготове.
Однажды в «Континенталь» явилась с проверкой комиссия, а Веня в чулане как раз жарил оладьи на каком-то машинном масле. Дым и чад, разумеется, проникли в коридор. Тогда к нему прибежала перепуганная горничная:
– Веничка, дорогой! Потерпи со своими оладьями, а то нас сейчас оштрафуют, а тебя выгонят.
– Пусть только попробуют! – сказал Веня и жарить не перестал.
Когда члены комиссии добрались до чулана, они увидели Веню, склонившегося над листом бумаги, а на листе они увидели натюрморт: плитку, включенную в сеть, сковородку и оладьи на ней.
– Я рисую только с натуры, – пояснил Веня таким тоном, что всякие вопросы о противопожарной безопасности, а также о том, для чего в гостиничном чулане сидит художник, прозвучали бы по меньшей мере бестактно.
– Извините, – сказали члены комиссии и ретировались.
Веня бывал и бесцеремонен, но я не знаю такого человека, который мог бы всерьез на него сердиться.
Как-то он приходит к нам с Ромой в гостиницу «Москва»:
– Я у вас сегодня ночую. – Видишь ли, Веня, – говорю я, – у нас всего лишь одна кровать. Тебе не будет неудобно?
– При чем тут кровать! У вас же есть ванная комната!
И действительно, улегся в ванне, постелив свою шинель.
Вени Рискинда уже нет на свете. Но в писательской и актерской среде до сих пор передаются из уст в уста связанные с ним истории. Чаще всего их рассказывают как анекдоты, даже не подозревая, что эти истории происходили с человеком, действительно существовавшим.
Расскажу напоследок еще одну. О том, как Веня Рискинд проучил милиционера-регулировщика.
Однажды, перейдя улицу в неположенном месте, Веня был остановлен милиционером, который потребовал заплатить штраф – один рубль. Веня сказал, что очень сожалеет, но у него всего один рубль в кармане, и поэтому он убедительно просит в виде исключения не штрафовать его.
Но милиционер и слушать не стал. Вене было обещано доставить его в отделение, если он немедленно не уплатит штраф. Пришлось уплатить.
Возмущенный таким педантизмом, такой черствостью, такой неразвитостью души, Веня замыслил месть. Раздобыв с этой целью рубль и разменяв его на сто копеек, он дождался очередного дежурства своего обидчика и вновь там же перешел улицу. Раздалась трель милицейского свистка. Регулировщик опять потребовал штраф. Тогда Веня достал из кармана горсть копеек и принялся считать:
– Одна копейка, две, три… двадцать четыре, двадцать пять… сорок восемь, сорок девять… нет, кажется, сорок девять уже было… вы не помните, товарищ милиционер?
Милиционер – то ли он почувствовал подвох, то ли ему просто надоело – сказал, что гражданин может быть свободен.
– То есть как «свободен»?? Я нарушитель, а вы милиционер. О какой свободе вы говорите?! Я плачу штраф, а вы меня сбиваете. Вы мешаете мне считать! Будьте любезны выполнять свои обязанности как полагается: в противном случае я вам обещаю большие неприятности по службе… Значит, так: одна копейка, две, три, четыре…
Тут он выронил несколько копеек на тротуар и стал подбирать их, между тем роняя другие.
Милиционер растерялся, а Веня потребовал: – Помогайте, помогайте! Что вы стоите как столб?
По вашей вине государство может лишиться моих последних денег! Этого нельзя допустить! Помогайте!
Вмиг собравшаяся толпа получила возможность наблюдать, как милиционер вместе с Веней ползают по асфальту.
Милиционер попытался было потребовать, чтобы люди разошлись.
– Люди не виноваты! – отрезал Веня. – У них и так мало впечатлений! Не мешайте людям получать удовольствие!
После этого регулировщик оказался всецело в Венином подчинении и больше не проронил ни слова. Только ползал. Веня же, напротив, прекратил поиски, встал во весь рост и целиком сосредоточился на общем руководстве.
Кажется, несколько монет они так и недосчитались, но в конце концов нарушитель смилостивился и разрешил выписать квитанцию на один рубль.
С тех пор Веня еще несколько раз в часы дежурства того регулировщика спокойно переходил улицу у него под носом, не без основания полагая, что наученный горьким опытом милиционер больше не осмелится штрафовать.
Потом Веня говорил мне: – Вот это, я понимаю, спектакль! В каком театре такое покажут, а?..
Когда я вспоминаю Веню Рискинда, мне хочется и смеяться, и плакать.
Часть шестая
Наши авторы
Даже самое внимательное чтение рецензий сороковых – пятидесятых годов не позволяет составить сколько-нибудь внятное представление о том, чем мы занимались в те годы, чем жили, какие люди нас окружали, сотрудничали с нами и поддерживали нас. В лучшем случае – пересказ содержания той или иной миниатюры. А в подавляющем большинстве – стертые, ничто не значащие словеса: «Успех коллективу приносит вдумчивая работа», «Худшие куски текста стали худшими кусками и по актерскому исполнению», «Жаль, что отдельные эпизоды все же не удались» и т. д.
Перечитываю все это и с грустью спрашиваю себя: неужели жизнь нашего театра была так неинтересна, тускла, беспроблемна, как она выглядит в зеркале прессы?
Вопрос отнюдь не риторический. Ведь иной раз, вспоминая то, что когда-то представлялось нам остроумным, важным, смелым, просто диву даешься: выйди сегодня со всем этим к зрителю – и потерпишь полное фиаско. А в ту пору приходилось копья ломать! Одно могу сказать твердо: при всех наших трудностях, при всем наивном схематизме и ограниченности нашей послевоенной сатиры мы оставались живыми людьми. И я убежден, что это нельзя было не почувствовать в зрительном зале.
