Зеев Бар-Селла - Александр Беляев
Алхимическое же учение Джабира было таким: все вещества делятся на две группы — простые и сложные; все сложные вещества — это соединение двух простых: сульфура (серы) и меркуриуса (ртути). Сера — носитель всех свойств, изменяющихся под действием огня, это мужское начало — «отец». Ртуть — носитель всех металлических свойств (блеск, тягучесть, плавкость), это начало женское, «мать».
«Отец» и «мать» производят потомство, но потомки эти могут быть благородными и неблагородными. Неблагородство поддается исправлению — путем лечения. Для лечения существуют медикаменты трех видов:
«Медикаменты первого рода» способны менять лишь некоторые свойства: например, добавив цинк к меди, мы получим металл золотисто-желтого цвета (латунь), а добавив мышьяк — серебристо-белого. Но стоит лишь это вещество нагреть и благородная внешность исчезнет…
«Медикаменты второго рода» сообщают неблагородным металлам некоторые (но не все) свойства благородных. И огнем этих свойств не уничтожить!
«Медикаментов третьего рода» насчитывается всего один — это «философский камень» (в твердом виде) или «великий эликсир» (в виде жидком). Крупинки или капли достаточно, чтобы любое неблагородное вещество превратить в «высший металл» — золото или серебро.
И всё — цель алхимии и алхимика достигнута.
Так что теорию эту Микулин излагает вполне удовлетворительно. Но вот что никуда не годится — это именование древнего ученого: Микулину неизвестна ни фамилия его — Джабир, ни имя — вместо благородного Абу Мусса какая-то татарщина — Абу-Мурзы!
Очевидно, что необходимые сведения Беляев черпал из источника не слишком солидного. И скорее всего переводного. Догадаться об этом позволяет продолжение разговора Микулина с пройдохой-американцем.
Говорят всё о том же — превращении неблагородных веществ в золото, но теперь Микулин ссылается на некое древнеиндийское сочинение:
«— Мы наденем ярмо на золотого тельца и заставим его пахать наше поле! В древнеиндийских книгах — Атава-Веда — золото называется жизненным эликсиром».
Американец попытался спорить:
«— В Атава-Веда золото названо средством против колдовства. Против какого же колдовства вы собираетесь использовать золото?»
Микулин его, понятное дело, тут же отбрил:
«— Против колдовства самого же золота. Против колдовства капитала, поработившего рабочих, ослепившего разум людей».
Сказанного вполне достаточно, чтобы понять: речь идет о книге «Атхарваведа», что в переводе значит «Наука (веда) древних мудрецов». Но наука эта — не химия, а сама книга — сборник заклинаний.
Так вот, чтобы превратить название «Атхарваведа» в «Атава-Веда», нужны были всего две вещи: книга, написанная по-французски, и не слишком искушенный переводчик. Дело в том, что букву «h» французы не произносят (пишут Hugo, а читают «Юго»). Зная за своей орфографией эту слабость, французы для передачи звука h в иноязычных словах и названиях используют букву «г» (ничего более подходящего, чем этот картавый звук, во французском языке не найти). Поэтому, встретив слово Atharva-Veda и зная очень мало о языке и мудрости индусов, переводчик прочел его, как atahva. Но звук h несвойствен и русскому языку. И тогда переводчик решил не мучиться — написал: «Атава».
А поскольку в иных произведениях Беляева никаких следов алхимии не отыскать, более чем вероятно, что пьеса «Алхимики, или Камень мудрецов» была инсценировкой повести «Золотая гора».
Но писал-то он не просто пьесу, а пьесу в стихах («дьявольская разница», как в 1823 году высказался по сходному поводу А. С. Пушкин).
О поэтическом творчестве Беляева рассказала его дочь: в начале 1920-х, лежа в ялтинской больнице Красного Креста, Беляев «писал много стихов, некоторые из них посвящал няням».
Из стихотворений той поры одно сохранилось. Впоследствии киевский приятель Беляева, композитор Федор Надененко, положил слова на музыку и превратил в романс, изданный в 1931 году.
А вот слова:
Звезда мерцает за окном.
Тоскливо, холодно, темно.
И дремлет тишина кругом…
Не жить иль жить — мне все равно…
Устал от муки ожиданья,
Устал гоняться за мечтой,
Устал от счастья и страданья,
Устал я быть самим собой.
Уснуть и спать, не пробуждаясь,
Чтоб о себе самом забыть,
И, в сон последний погружаясь,
Не знать, не чувствовать, не быть…
Две последние строфы, приписав их французскому поэту-неудачнику Мерэ, Беляев вставил в свой рассказ «Ни жизнь, ни смерть»[276] (1926 года).
Что можно сказать по поводу этих стихов? Не Блок… И еще — Федор Надененко мог, конечно, положить их на музыку. Но среди публикаций киевского композитора такого произведения не числится. Да и представить, что в СССР 1930-х годов редактор какого-нибудь издательства, журнала или газеты отважился напечатать романс на такие упадочнические слова… Нет, это совершенно немыслимо!
Поэтому более правдоподобным представляется рассказ вдовы писателя — Маргариты Константиновны: стихотворение Беляев действительно написал лежа в ялтинской больнице — в «минуты душевной слабости». А несколько лет спустя сам и положил его на музыку[277].
Светлана Александровна пишет, что еще одно стихотворение Беляеву удалось напечатать «в каком-то рассказе — не могу ни вспомнить, ни найти. Да и от самого стихотворения остались в памяти одни отрывки. Что-то такое:
Я песни пел, когда родился,
Я стоя, сидя, лежа пел,
Я песни пел, когда женился…
А последняя строка: „Когда умру, еще я громче запою!“»[278]. Память не слишком подвела дочь писателя — стихи эти распевал итальянец Доменико Маручелли в рассказе 1929 года «Мертвая зона», а выглядит итальянская эта песня так:
Я пел, когда на свет родился,
Я песни пел, когда женился.
Бывали дни — я голодал,
Но песни громко распевал.
Я пел на суше и на море,
Я пел от радости и с горя,
Я сидя, стоя, лежа пел.
Года прошли, я поседел,
Но я пою не умолкая.
Не замолчу и умирая.
Когда ж умру, то песнь мою
Еще я громче запою!
Впрочем, еще одно стихотворение, которое Беляев включил в свое произведение, Светлана Александровна все-таки запамятовала:
