Иван Ефимов - Не сотвори себе кумира
– Писали, что за участие в троцкистско-шпионской организации… Неужели ты, газетчик, не помнишь? Еще за границей была поднята шумиха об этом «деле»…
Я задумался. Уж очень много было кровавых событий за прошедшие два года – в памяти не удержишь. И все же вспомнил. Английская «Дейли Мейл» вступилась за расстрелянных в Свободном и обвинила Советское правительство в бесчеловечной жестокости по отношению к своим гражданам. По этому поводу выступила «Правда» с ответной статьей, заклеймившей позором английскую газету, отругав ее за вмешательство во внутренние дела чужой страны.
И вот сейчас старое и позабытое событие, ворохнутое новым сообщением, снова заставило призадуматься о нашей судьбе. «Боги жаждут!»-вспыхнула в моей памяти беседа с Мировым в редакции «Трибуны» полтора года назад. Жертвенный костер все еще пылает в густом тумане страха, нависшем над Отечеством, и, видно, не скоро погаснет.
Месяц назад я послал вторую жалобу, на этот раз на имя самого Сталина. Ответа нет. Конечно, до него она может и не дойти, но его секретариат получит и даст нужный ход жалобе. Ведь там, я все еще верил, находятся умные люди, которые должны и обязаны заниматься судьбами коммунистов.
Глухой ночью я проснулся оттого, что кто-то меня настойчиво толкал в спину, толкал и бормотал. В первое мгновение я подумал, что мне примерещилось после тяжкой работы, и, не размыкая глаз, еще плотнее натянул полу короткого бушлата на стриженую голову. Поджав колени почти к подбородку и снова проваливаясь в сон, я вдруг опять очнулся и на сей раз понял, что это толкает меня в спину Балашов, на днях переселившийся сюда.
– Ну чего тебе надобно, олух царя небесного!- сердито зашипел я, поворачиваясь к нему.- Что ты растолкался, бегемот несчастный?!
– А?.. Куда?..- сам проснувшись, спросил Михаил.
– Не куда, а зачем! Чего ты растолкался?
В сонном царстве барака слышались лишь храп да редкое потрескивание смолистых дров в железной печке, изредка подкидываемых дневальным.
– Фу ты, черт побери!-тихо воскликнул напарник, окончательно просыпаясь.- А ведь я думал, что мне так никогда его и не вытолкнуть…
– Меня? За что же?
– Да не тебя, а те чертовы чурбаны, будь они четырежды прокляты!- с досадой ответил приятель и потянулся в изголовок за кисетом.- Мне снилось, что мы все еще разгружаем тот постылый вагон, а десятник бегает и торопит: «Давай, давай!» А в дверях мою плаху что-то зацепило, и я никак не могу ее вытолкнуть…
– Ясно, Миша, давай досыпать, утром доскажешь.- И я решительно отворачиваюсь, чтобы поскорее уснуть. Рядом, с другого боку, как младенец, посапывал Григорий Ильич.
Где-то на задворках сознания зафиксировался минувший день. Уже с неделю всех арестантов колонны выводили работать на скалу, и в довершение ко всему вчера перед самым концом работы прибежал прораб, собрал всех на платформе и обрадовал:
– На станцию подали состав дров и еще чего-то для поселка, а у коммунальщиков не хватает рабочих на разгрузку. Сейчас пойдем все и быстренько управимся…
Роптать мы не могли: рабочему дню еще целый час. Однако шли к станции злыми, ворчали и чертыхались:
– Мы сегодня свое отработали…
– Всего час осталось до конца, а тут снова начинай…
– Всей работы никогда не переделаешь!
– Прекратить разговоры!-сердито приказал начальник конвоя, видимо и сам недовольный тем, что из-за нерасторопных администраторов поселка приходится и ему перерабатывать. Да и стеречь в темноте трудно, особенно среди товарных составов: попробуй угляди за всеми!
– А чего прекращать! Напрекращались, дальше ехать некуда…- продолжает кто-то ворчать.
На станции в тупичке нас ожидало вагонов пятьдесят совсем сырых, недавно заготовленных на дрова шестиметровых бревен и еще что-то лесное, терпко пахнущее смолистой таежной хвоей, знакомое и приятное.
– Работы-то на пару часов!- утешал хмурую толпу деятельный организатор работ.- А вы уже и носы повесили, герои Амура… Расходитесь побыстрее, братцы, по четверо на вагон, и выкидывайте попроворнее…
Он хлопотливо бегал вдоль длинного состава, поскрипывая бурками по снегу и стараясь подбодрить нас своим веселым настроением…
Нашей четверке достался вагон с дровами. Метровые плахи и чурбаны выкидывались споро: усталость усталостью, а каждый понимал, что от этого никуда не денешься и чем скорее будут опорожнены вагоны, тем раньше вернемся в лагерь.
Из соседнего вагона сквозь глухой грохот мерзлых чураков кто-то кричал проходившему мимо прорабу
– Хлебца бы к ужину прибавить, начальничек!
– И сала по кусочку с ладошку!- вторил другой
– Ладно, братцы, все, что есть,- все наше!
– Да уж знаем, слышали не раз: ваше, наше, за богом молитва, за царем служба-не пропадает…
– Сколько ни ломайся, зачетов все равно нет. Вспомнив этот обычный день, я повернулся на другое бок и снова уснул под сопение товарищей.
…В шесть утра подъем, умывание, торопливое натягивание лохмотьев, спартанский бег в отхожее место под звонкое потрескивание морозца. Потом наспех проглатываем черпак жидкой тепловатой баланды, окончательно засупониваем топырящиеся бушлаты, нахлобучиваем поглубже ватные шапки и ждем.
Перед тем как войдет в барак помнач или нарядчик Герман и скажет: «Выходи строиться на развод!»- все успевают не только плотно закупориться в ватной ветоши, но некоторые еще ухитряются вновь протянуться ha нарах и замереть на одну-две минуты или молча посидеть с цигаркой на краю нар.
Лежим или сидим, а на уме у всех одно: вот сейчас войдет нарядчик Герман или воспитатель, а может быть, помпотруду, войдет и погонит на работу. Из всех этих трех погонщиков самым приемлемым был Герман. Этого неунывного человека не только терпели, но и питали к нему немалую долю симпатии. И не потому, что он был менее строг и требователен, нет, особой доброты в лагерях не бывает: кто палку взял, тот и капрал. В Германе больше, чем в других, проявлялась человечность. Он почти никогда не повышал голоса, а если и повышал, то голос его был не чванливо-крикливым, принижающим других, а убеждающим.
Мы ни разу не слышали от него слова «контрик». Он всегда был ровен со всеми, никогда не злоупотреблял своим положением, хотя должность его и была одной из завидных: в его власти было нарядить на менее тяжелую работу или оставить зэка в бараке просто отдохнуть, даже без вмешательства лекпома – расконвоированного врача.
Он делал это нередко на свой страх и риск, но всегда только по отношению к таким, кто действительно занедужил или устал настолько, что нуждался в дне отдыха. Ведь нам выходных не полагалось! И за то, что его милосердие было бескорыстным и исходило из человечности и душевной чуткости, зэки платили ему добром. В дни его прихода, как правило, никто не оставался в бараке, кроме настоящих больных. На развод выходили не мешкая, потому что каждый знал: если ему будет тяжело и он попросит Германа «денек покантоваться», тот не откажет или обнадежит: «Сегодня нельзя, а завтра оставлю. Потерпишь? Договорились».
