Давид Карапетян - Владимир Высоцкий. Воспоминания
Конечно же, всё это уже давно было ему «не к лицу и не по летам». Не могла не удручать Володю и завеса злословия, отделявшая театральную сцену от закулисья. Его таганские (да и не только они) коллеги, публикующие мемуары, уж очень стараются пристегнуть Высоцкого к театральным подмосткам. Это понятно. Профессиональные актеры, они всегда видели в нем коллегу-конкурента, между делом сочиняющего какие-то песенки. Для них сцена Таганки со всеми ее склоками и сплетнями изначально была воплощением смысла жизни, мистически окрашенным символом судьбы. Единственным шансом самореализации. При жизни Высоцкого большинство из них отказывалось видеть в нем исключение из правил, теперь же они нуждались в его посмертном ореоле, чтобы приобщиться к вечности.
Известно, что Мандельштам считал актера антиподом поэта. Именно он назвал актёрское чтение стихов «свиным рылом декламации». Ему вторила Марина Цветаева: «...Поэт в плену у Психеи, актёр Психею хочет взять в плен... Актёр — упырь, актёр — плющ, актёр — полип. Актер — для других... Последнее рукоплескание — последнее биение его сердца». Поэзия — миссия, актёрство — профессия. В актёрстве со всеми его спутниками в виде оваций и аншлагов есть привкус некоей пьянящей праздничности. Всё-таки это не чистое творчество, а лишь его интерпретация, имитация. Искусство взаймы. Поэт живёт искомым словом, артист — чужим текстом, как пианист или скрипач — заёмной партитурой. Говоря образно, поэт обречён на Слово, актёр — на Славу.
Ремесло актера для Высоцкого-поэта было лишь одной из потребностей души. И, вопреки Мандельштаму, ему удалось даже это — совместить в себе поэзию и лицедейство. Для Володи закон никогда не был писан. Он мечтал сыграть Гамлета. Когда это осуществилось, репертуар «Таганки» как-то перестал его остро волновать: он давно уже утвердился в репертуаре народа. Неудивительно, что работу в театре Володя воспринимал как дававшую статус легальности, но постылую службу.
Ещё в 1971 году он поразил меня грустным признанием:
— Я вообще-то обыкновенный совслужащий.
— Как это понять?! — растерянно спросил я.
— Я же лямку тяну. Надоело, а уйти не могу.
Ни одному, даже рядовому, актёру подобный парадокс не пришел бы и в голову. Тем более артисту Театра на Таганке с его нешуточными претензиями на жречество.
Спустя несколько лет в разговоре со мной и Сережей Богословским, жившим, подобно мне, на «вольных хлебах», Володя вновь вернулся к этой мысли:
— Посмотрим, может быть, скоро и я примкну к вашей вольной братии.
Высоцкий был очень тактичным. О своих загранпоездках он никогда не рассказывал взахлеб, на манер наших дорвавшихся до Запада сограждан. Воспроизводя тот или иной эпизод, он, чтобы не задеть моё самолюбие, непременно добавлял: «Ну, это ты сам знаешь...»
Америка, которую Володя впервые увидел летом 1976 года, удивила его своими просторами и динамикой жизни. Особенно Нью-Йорк. Об американцах выразился так: «По духу нам там ближе всего негры».
Положение Высоцкого за рубежом было теперь довольно двусмысленным. Дотошные интервьюеры никак не могли взять в толк, как ему удается пользоваться льготами, немыслимыми для любого другого советского гражданина: диссидентствовать (как они полагали) и свободно разъезжать по белу свету, не обладая никаким официальным статусом?
С горечью рассказывал Володя и о своем посещении монреальской Олимпиады. Казалось, кому как не Высоцкому, автору «Профессионалов», быть в группе поддержки советских олимпийцев? Но нет, Володя попал на Олимпиаду только благодаря жене. А на трибуне красовались другие.
— Заметили они меня там (Лев Лещенко и другие) и недовольно косятся: мол, этот-то как сюда затесался? — рассказывал ощутивший свою ущербность Володя.
Интервью на политические темы Высоцкий за границей избегал. Особенно интересовало журналистов его мнение о Галиче. Володя убедительно просил их не задавать о нём вопросов. Имея на руках советский паспорт, он обязан был вести себя лояльно: «Хвалить Галича в моём положении значило лезть в политику, критиковать же изгнанника я не хотел и не мог». И, с лёгкой иронией, добавил:
— Сейчас Галич меня всячески расхваливает, всем рекомендует слушать.
Отношение Высоцкого к Галичу было неоднозначным. В конце шестидесятых он не скрывал влияния старшего барда на свое творчество. Тогда он признавался: «Да, он помог мне всю поэтическую форму поставить». Когда Володя писал:
А счётчик щёлк да щёлк, но всё равно.
В конце пути придётся рассчитаться...
Галич уже был автором «Веселого разговора».
А касса щёлкает, касса щёлкает,
Не копеечкам — жизни счёт!
И трясёт она белою чёлкою,
А касса: щёлк, щёлк, щёлк...
К Галичу-эмигранту Володя относился сдержаннее. Это было, видимо, связано с его скептическим взглядом на диссидентство в целом. Не на эмигрантов, — горемык, а именно на диссидентов-профессионалов. Володя считал их людьми излишне политизированными и не вполне свободными.
Когда в декабре 1976 года я принялся увлеченно пересказывать Володе почерпнутые мной из итальянской прессы подробности скандальной сделки Буковский — Корвалан, он быстро охладил мой пыл:
— Ну да, я в курсе этого. Но ты же знаешь, я не люблю диссидентов.
— А Солженицын?
— Ну, Солженицын! — промолвил Володя, ловко уходя от прямого ответа посредством интонации.
Но я-то прекрасно помнил маленький эпизод трёхлетней давности. Показывая мне у себя дома фотографию Солженицына в журнале «Пари матч», Володя с расстановкой произнес:
— Ну, его-то они никогда не сломают.
А разве Солженицын не занимался непосредственно политикой, не использовал западные средства массовой информации, в том числе и опекаемую США радиостанцию «Свобода»? Ведь к этому Володя относился резко отрицательно: какая разница, кто тебя покупает? А тут у него концы с концами явно не сходились. В моих глазах Солженицын прежде всего был не «великим писателем земли русской», а наипервейшим диссидентом, таким же, как в свое время — Герцен. А Александр Галич в первую очередь являлся поэтом, и только потом — диссидентом. Да и какой подлинный поэт, в сущности, не диссидент? Дело не в терминологии, а в предназначении. В отношении к миру сущему большая поэзия — всегда фронда. Иначе её зовут версификацией. Такая уж у настоящих поэтов судьба — быть вне овала «манежей и арен».
Высоцкий очень точно почувствовал первые симптомы кризиса диссидентского движения. Сколько маленьких людей с ущемленным самолюбием и неутоленными амбициями превратилось вдруг в бесстрашных борцов с Системой? Почему-то им почудилось, что именно западный налогоплательщик обязан компенсировать их идеологические расхождения с платформой Советской власти. Симбиоз французского шампанского и русской икорки казался им идеальной материализацией теории конвергенции...
