Рядом со Сталиным - Бережков Валентин Михайлович

Встреча с Евой Бандровской-Турской была для меня особым событием. Весной 1937 года она приезжала на гастроли в Киев—, где дала несколько концертов в зале бывшего купеческого собрания. Вместе с другими ее молодыми обожателями я пробрался за кулисы с букетом красных роз и был допущен к ее ручке. Как ни странно, она запомнила этот мимолетный эпизод и очень обрадовалась, увидев меня во Львове. Я пригласил ее на выступление красноармейской самодеятельности, достав билеты в первый рад. Это оказалось опрометчиво с моей стороны, ибо, подойдя к своим креслам, мы увидели рядом начальника львовской госбезопасности Серова. Привстав, он приветствовал актрису нагловатой усмешкой. Она слегка кивнула, затем, когда погас свет, шепнула мне:

— Меня с ним знакомили… Я его боюсь.

В антракте, как и вся публика, мы прогуливались в гостиной, примыкавшей к зрительному залу. Не успели сделать и двух кругов, как к нам подошел молоденький офицер в форме внутренних войск.

— Прошу прощения, — обратился он ко мне, — вас просит на минуточку генерал Серов.

Я извинился перед Бандровской-Турской и последовал за офицером. Пройдя полутемный коридор, вошли в небольшую комнату. Посредине стоял стол с напитками и закуской, вокруг него подкреплялось несколько работников НКВД. Генерал Серов стоял в сторонке. Я подошел к нему:

— Слушаю вас, товарищ генерал.

— Какое отношение имеете вы к Еве Турской?

Я объяснил, что познакомился с ней во время ее гастролей в Киеве два года назад и теперь случайно встретил среди других беженцев.

— Так вот, это ваше знакомство следует немедленно прекратить! — строго сказал генерал.

— Почему?

— Это не ваше дело, и вообще вам не по чину задавать мне вопросы.

Если бы он только знал, что с ним разговаривает не старший лейтенант, а простой краснофлотец, он бы упек меня на гауптвахту. Но я не сдавался:

— Мне непонятно, что предосудительного в том, чтобы поддерживать в это трудное для нее время старое знакомство?

— Если непонятно, я объясню: мы намерены работать с ней, и никто тут не должен вмешиваться. Понятно?

— Понятно, товарищ генерал, — ответил я, чувствуя, что это может плохо для меня обернуться.

После окончания концерта я проводил певицу до гостиницы и обещал позвонить в ближайшие дни. Но не сделал этого.

Генерал Серов не ограничился разговором со мной. На следующий день ко мне поступила шифровка от начальства из Москвы: прекратить всякий контакт с Евой Бандровской-Турской.

Не знаю, к чему привело намерение генерала Серова «работать» с Евой Бандровской-Турской. Вскоре ее отправили в Киев, и я потерял ее из виду. Павел Судоплатов в книге «Особые задания» сообщает, что у Серова была любовная связь с Бандровской-Турской, за что Берия и Хрущев, узнав об этом, дали ему взбучку. Если это так, то становится еще понятнее его грубое требование ко мне немедленно прекратить с ней знакомство.

После объединения с БССР и УССР атмосфера в Западной Белоруссии и Западной Украине стала меняться к худшему. Связано это было с решением Сталина провести ускоренную советизацию новых территорий. Начались раскулачивание, насильственная коллективизация, ликвидация частных предприятий и кустарных мастерских. Особенно ударило по местному населению то, что рубль приравняли к польскому злотому, который в действительности котировался куда дороже. Цены на многие товары в Советском Союзе были гораздо выше, чем в западных областях. Скажем, наручные часы в Москве стоили 300–400 рублей, а во Львове — 30 злотых. Аналогичный разрыв в ценах был и на другие предметы. В итоге буквально за несколько недель опустели полки в промтоварных магазинах. Наши офицеры и работники различных советских ведомств, нахлынувшие в освобожденные районы, скупали все, что в Москве являлось дефицитом. Мелкие лавочки и кустари разорялись. Цены на все, включая и продовольствие, подскочили до небес, а заработная плата у местного населения все еще оставалась прежней и выплачивалась в злотых.

Все это, естественно, вызвало протесты. Вспыхнули студенческие демонстрации. Недовольство носило главным образом экономический характер. Но наши органы безопасности, возглавлявшиеся бериевским сатрапом генералом Серовым, объявляли эти в общем-то обоснованные протесты контрреволюционными, антисоветскими вылазками. Начались аресты, жестокие расправы с участниками демонстраций, депортации, что еще больше обострило ситуацию.

По разным делам, связанным с положением беженцев, мне несколько раз приходилось бывать в ведомстве Серова. Стало обычным, что наши органы госбезопасности занимали в освобожденных районах помещения бывшей жандармерии, что многим украинцам и белорусам, ненавидевшим секретную службу панской Польши, представлялось особенно зловещим. Использовать такие здания было, видимо, удобно, ибо там имелись подземные тюрьмы. Однако с политической точки зрения это было конечно же недопустимо, ибо оскорбляло чувства населения. Но кто тогда думал о таких тонкостях!

И вот в серовском управлении я видел избитых в кровь юношей в изорванной студенческой форме. Они лежали на голом полу в полуобморочном состоянии. Видимо, в подземельях уже не хватало места. Жертв серовского террора выволакивали из кабинетов следователей в коридор.

В сентябре 1939 года советских солдат встречали как освободителей — с цветами и хлебом-солью. А в июне 1941 года в Западной Украине и Западной Белоруссии так поначалу встречали уже немцев. С нашими неумелыми и жестокими действиями в конце 1939 и в 1940 годах была связана и длительная послевоенная борьба с бендеровцами в Закарпатье.

Несмотря на ускоренную советизацию, во Львове в конце 1939 года еще сохранялись «остатки прежней роскоши». В гостинице «Жорж», где я остановился, в ресторане играл гигантский джаз и вышколенные официанты подавали польские и французские блюда. Каждый вечер публика валила в кафе «Голебник» («Голубятня»), расположенное под крышей большого универмага.

А любители экзотики могли посидеть за бокалом шампанского в полумраке ночного клуба «Багатель», где стены, ложи и кресла были обиты бордовым бархатом и полуголые танцовщицы поочередно с певцами, исполнявшими французские романсы, развлекали посетителей. Магазины, впрочем, уже встречали покупателей пустыми полками, но в крытом застекленном пассаже весь день шла бойкая торговля самыми модными вещами по спекулятивным ценам, которые все же были ниже московских.

В то время Львов мог похвастаться и оживленной культурной жизнью. Небольшие картинные галереи с современными полотнами, всевозможные выставки и экспозиции — все это привлекало публику. Известные польские труппы, спасаясь от нацистов, бежали на Восток и теперь осели во Львове. Недаром тогда была популярной польская песенка «Тилько во Львове» («Только во Львове»)…

Было тут немало театральных коллективов из Швейцарии, Норвегии, Дании, гастролировавших в Польше и застигнутых войной. Мы помогли многим из них вернуться через Советский Союз на родину.

Мне пришлось недолго пробыть в этой неповторимой призрачной атмосфере. Пришел вызов в Москву. Там велись интенсивные переговоры с немцами по выработке нового торгового соглашения. В них принимали участие и представители Наркомата военно-морского флота. Я им понадобился как переводчик.

Отчий дом

По пути в Москву я остановился в Киеве. На сей раз можно было задержаться там на несколько дней. Я воспользовался этим, чтобы встретить новый, 1940 год с родителями и друзьями.

Киев как бы приветствовал меня солнечным морозным утром. За окном вагона мелькали знакомые с детства названия — Ирпень, Пуща-Водица, Пост-Волынский. Вот и киевский вокзал. Сердце радостно екнуло, когда на перроне увидел отца. Он сообщал в письмах, что чувствует себя неважно, но все же пришел меня встретить. Отец сильно постарел, некогда черные как смоль волосы стали совсем белыми. На нем были поношенное осеннее пальто и старая, еще дореволюционная фуражка с эмблемой дипломированного инженера. Мне стало как-то неловко. Во Львове я приоделся и вышел из «международного» вагона франтом, в модном, подбитом мехом плаще, английской фетровой шляпе, благоухая японскими мужскими духами. После объятий и поцелуев отец даже как-то неодобрительно на меня поглядывал: мой вид казался ему вызывающим и неуместным среди серой массы людей, толпившихся на вокзале. Но дома отец быстро оттаял, и мы провели вместе несколько чудесных дней.