Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов - Пастернак Борис Леонидович

Тот свет, Борис, это ночь, утро, день, вечер и ночь с тобою. Это – КРУГЛЫЕ СУТКИ! А потом спать.

Борис, почему я ничего не мыслю долгим? М.б. потому что – вечная?

Борис, это письмо – порви, голубчик. Ты этого письма не читал, а я не писала. <Над строкой: Я его никогда не писала, а ты не читал.> Пусть оно останется как твоя собств<енная> мысль (домысел).

Не пойми меня превратно: я живу не чтобы стихи писать, а стихи пишу чтобы жить (Кто же конечной целью поставит – писать стихи?) Пишу не п.ч. знаю, а для того, чтобы знать. Пока о вещи не пишу (не гляжу на нее) – ее нет. Мой способ знания – высказыванье: попутное знанье, тут же знанье, из-под пера. Пока о вещи не пишу, не думаю о ней. (Ты – тоже ведь). Перо – русло опыта: сущего, но спящего. Так Сивилла до слов – не знает. (Ахилл у Сивиллы. Она об Ахилле никогда не думала. Сивилла знает сразу.) Слово путь к вещи. Потому мне <пропуск одного слова> с тобой нужно не для того, чтобы написать стихи (не сбиться!!!), а [чтобы по написании узнать, что (и что́) она была] для того чтобы через стихи узнать, что́ такое ночь. Стихи – так ведь? – осознание прозрения (прозрение осознания).

Ты мне, Борис, нужен как тайное, как неизбывное, как пропасть, как прорва. Чтобы было куда бросать и не слышать дна. (Колодцы в старинных замках. Камень. Раз, два, три, четыре, семь, одиннадцать —. Есть!) Чтобы было куда любить. Я не могу (ТАК) любить не-поэта. [Мне мало отзыва] И ты не можешь. [Дело не в том, что другой поймет, и не в том, что отдаст, в том, что передаст и ты на его пере-еще передашь, и он на твое… Бери в глубину, в высоту, в к<акое> хочешь измер<ение> (говорю точно: их тридц<ать> семь!) – всё то же.] Ведь тайная мечта, твоя и моя, оказаться НИЩИМ (низшим). Это – с не-тобою – недостижимо. Как ты ни унижен, ни порабощен, есть тебе, над тобой, за тобой – ТО <подчеркнуто дважды>. [А тут – равные силы, т. е. (notre cas [81]) Сверхчеловеческие <над строкой: несоизмер<имые>>. Куда это всё умест<ить> в жизни (notre cas) не знаю.] Пойми высоту (с’высоту!) поражения, если будет. – Ты сильней меня. – (Мечта сильного о равном – мечта о поражении от равного) Рав<енство> – чтобы было что нарушать (Посейдон колебл<ет> зем<лю>.) Не божественный, не любой: равный. (Собожеством, или же со-любы́м – в мире ином!)

Помнишь Элегию Рильке ко мне? (Никому, кроме тебя, не дам до гроба). Liebende können, dürfe nicht… [82] – не пом<ню> – столько знать. Он был прав. Я, конечно, не [любящая] Liebende, я <хотела?> сказ<ать>: Wissende – нет, из другого его письма: Ahnende [83]. А тебе – не дороже любви?

Скобка. Любить тебя, я, конечно, буду больше, чем кто-либо кого-либо где-либо, но – не по своему масштабу. По сво<ему> – масшт<абу> – мало. П.ч. я, как ты, втягиваю в любовь такое, от чего она сил<ой> напряж<ения> разрывается рассосредотач<ивается> – или – разрывается <над строкой: не сбывается – <нрзбр. >>. И потом – лохмами возвращается ко мне отвсюду, по кругу разрыва: с неба, с деревьев, справа и слева протянутые руки, из-под ног (земли, – травою). Борис, – всё может быть! – и это так естественно – ты м.б. сейчас у письменного стола, такого же тверд<ого> ощуп<ью> осяз<ания>, как мой. В левой руке папироса, правая в бегах. (У меня над письменным столом во всю стену план Парижа – останок прежнего кварт<иросъемщика>, русского шофера, который я не имею мужества, времени и чего-то еще – снять. И замеч<ательная> карта звезд. В Париже бываю редко и не люблю его, боюсь до́ смерти. Французов не люблю.) А у меня сейчас за окном солдатский сигнальный рожок, – казармы спать идут. Казармы (здание) – живое, а солдаты в Версале (я ведь рядом с Версалем живу) – игрушечные / деревянные / оловянные. П.ч. <вариант: Ибо> казарма – Ding [84], а солдат – даже не человек (иначе же – плохой солдат).

<Набросок карандашом, продолжающий тему середины письма:>

Унижение знать через низшего, недост<ойного>. [Я не хочу чувствовать от (через) неравного.] / Лучше не знать совсем. Сейчас – люба, а через 5 минут будут презирать (вспоминаю своих московских, времен 1919–22 г., партнеров). [Только отойду, будут презирать. Или не презирать – расценивать – жалеть – снисходить. Я не снисхожу – восходите.] Ланн еще лучший! / Ко мне шли учиться душе, а я к другим – учиться телу (собственному). [Честное слово. И ничему не научил<ась>.] Первый, осмелившийся, зах<отевший> научить меня телу, был тот, герой поэм. И ему, по гроб жизни, благодарна за желание, за бесстра<шие> и слеп<ость> жеста. Моя книга тебе много объяснит – в постепе<нности>.

Никто никогда во мне не видел души! – жалоба стольких. Никто никогда во мне не видел тела – не жалоба, но задумч<ивость> – моя. Даже самые грубые. Так и шло врозь.

Тот, герой, увидел во мне тело, но… не моей души тело (вторую душу), а – желанное женское [За которое умираешь, но], сам<ое> дорогое из всех любим<ых>. Пойми мое счастье и – очень скоро – мое: назад. <В теле?> я спасалась от пространства, этого прост<ранства> задуш<ившего> меня. – Кусок исповеди. Забудь.

<Пропуск одного слова>, а утром: у Пастернака нет ясн<ости>, нет гармонии, прочт<ите> Пу<шкина>, —. Как я могу <3 сл. нрзбр.>

Письмо 92б

11 мая 1927 г.

Цветаева – Пастернаку

Борис! Ты никогда не думал, что есть целый огромный чудный мир, для стихов запретный и в котором открываются, – открывались такие огромные законы. Так, нынче, идя по улице, подумала: не странно ли, что мужчина поя́щий припадает к женщине как к роднику. Поящий пьет! – Правда этой превратности (перевернутости). Дальше: не есть ли поить, – единственная возможность жить? То, что узнаешь вдвоем – та́к бы я назвала, так это называется. Ничто, Борис, не познается вдвоем (забывается – всё!), ни честь, ни Бог, ни дерево. Только твое тело, к которому тебе ходу нет (входа нет). Подумай: странность: целая область души, в которую я (ты) не могу одна, Я НЕ МОГУ ОДНА. И не Бог нужен, а человек. Становление через второго. Sesam, <thue> Dich auf!!

Думаю, что если я была бы с человеком, которого бы очень любила – мало! – того героя поэмы тоже очень любила, нет, с таким – ну́ Колумбом – внутрь как я – я бы сказала, т. е. узнала, установила, утвердила, новооткрыла целый ряд изумительнейших вещей – только потому несказа́нных, что неска́занных. Внезапное озарение, что я целой себя (половины нет), второй себя, другой себя, земной себя, а ради чего-нибудь жила же – не знаю, да, вопреки Поэме Конца. То было ошеломление <пропуск в копии> любимости (так меня никогда никто не смел любить, как любую!), зачарованность чужой зачарованностью, задохновение чужим задохновением, – в горах отзыв – (Поэма Горы). Зараженность и заряженность – сильнейший вид душевной отзывчивости, нашедшей земные слова. Борис, это страшно сказать, но я телом никогда не была, ни в любви, ни в материнстве, все отсветом, через, в переводе с (или на!). Смешно мне, тебе, незнакомому (разве ты-то в счет), да еще за тридевять земель писать такое. Я редко думала о тебе таком – ожогами – не для (длить). А за последний год <пропуск в копии> совсем, ты стал младшим братом Рильке, не кончаю из суеверия. А сегодня? И такая жгучая жалость, что не бывать, не бывать! Ведь целый мир (открытый бы!) пойдет ко дну! (А мог бы взорваться.) Ведь целый мир не взойдет со дна. Я бы такие слова нашла чистые: (читатель бы думал, конечно, что я говорю о Царстве Небесном, как теперь, благодаря Борису и <Rilke>, убеждена в <правде> хотя бы этого стиха <пропуск в копии>)