Илья Дубинский - Трубачи трубят тревогу
Я чуть сжал бока лошади, и этого было достаточно, чтобы она, вытянув шею, ринулись вперед. Еще два — три броска — и мы сойдемся с Палием. Конь атамана грузнее и стоит на месте. А я, несясь на него полным карьером, думал, что преимущество на моей стороне: масса, помноженная на скорость, без сомнения, сыграет свою роль.
Но что это? Почему Палий так спокоен? Секрет очень прост — у ног атаманского коня, зарывшись в бурьян, со станковым пулеметом застыли два гайдамака. Но есть еще выход: впереди, справа от всадника, у подножия пригорка, склад зерна — гамазей. Не удалось сойтись с атаманом грудь с грудью... Из-за укрытия, в ожидании выручки, сигналя клинком, можно будет управлять боем. Но... застрочил пулемет. Пули срезали лошадь на прыжке. Секунда — и моя нога под тугим боком Марии. Кобыла застонала. Подняв голову, жалобно посмотрела на меня. В тот миг, когда она, вытянув шею, ослабила нажим, удалось вытащить ногу, подняться с земли. На шинели кровь. Подумал — ранен, но в горячке не чувствую боли. В голове — карусель. «Хоть и убьют, — вспыхнула мысль, — полк не рассыплется. Во время учений каждый сотник получил богатую практику». С замиранием сердца каждую секунду ждал и выручки, и губительного огня бандитского «кольта». Но гайдамаки не стреляли. Очевидно, задумали взять меня живым. Они находились в двадцати — тридцати метрах.
Вдруг палиевцы открыли огонь, но куда-то в сторону. С зажатым в руке пистолетом, пристально наблюдая за атаманом и ожидая, что вот-вот он двинется вперед, я не мог обернуться. Мне было ясно, что кто-то из наших людей, поспешив на помощь, был остановлен огнем «кольта».
Но вот из-за гамазея донеслось звонкое «ура». Застыв, я ждал смертельного удара. Пулемет забил, только не по мне, а по Семивзорову, кинувшемуся с фланга на Палия. Казак в один миг растянулся на земле, но этого мига было для меня достаточно, чтобы тремя прыжками очутиться за гамазеем. Через минуту, двигаясь по-пластунски, сопровождаемый Халауром, приполз и Семивзоров. Не теряя обычного задора, он забарабанил:
— Либо в стремя ногой, либо в пень головой. Вот и пригодился кривой Семивзоров! — Ощупав руки, ноги, спросил: — А вас, комполка, не прикаючило? Вот дончака жаль, начисто срезали, гады!
Коротким замешательством сотен, не успевших ворваться в Старую Гуту, воспользовался атаман. Он двинул пехоту во фланг нашей остававшейся еще в лесу колонне. Гайдамаки бесшумно подошли на близкую дистанцию и открыли меткий, частый огонь. О том, чтобы в конном строю атаковать в густом лесу пешие цепи, нельзя было и думать. Оставалось одно — пробиваться меж деревьев на простор. И наши люди это сделали под прикрытием пулеметов Григория Ивантеева. Таким образом, наш второй дивизион, батарея и весь 8-й полк в полукилометре от Старой Гуты были вышиблены палиевцами из леса.
«Наша пехота, — вспоминает петлюровский поручик Доценко, — открыв частый огонь, с криками «слава!» двинулась вперед. Москали не устояли...»
Что ж? Нельзя утверждать, что нам сопутствовал один лишь успех. Били мы, били и нас. Палий представлял собой опасного противника, особенно если учесть его контингента — стреляных волков. И справиться с ними было нелегко.
Вдруг из-за хат с разных сторон рванулись к нам три всадника. Один из них был Царев, другой Бондалетов с Громом в поводу, а третий — трудно было этому поверить! — Очерет.
Мне показалось, что я его вижу во сне. Но он уже вел свободного коня — одного из брошенных палиевскими всадниками. За амбаром мы могли стоять спокойно Выехавшие из леса пулеметные тачанки взводного Фридмана открыли огонь по Палию и по его охране. Очерет, не выпуская из рук поводьев трофейного коня, сделал ревизию гайдамацкому седлу. Как только он поднял крышку кобуры, из нее посыпались петлюровские кокарды с желтым трезубцем на голубом фоне. Кокард хватило бы на целый полк.
Спустя несколько минут ни Палия, ни его пулемета на пригорке уже не было. Мы, пять всадников, направились в ту сторону, куда ушли наши головные сотни.
* * *Очерет мне объяснил, как он очутился в Старой Гуте. Возвращаясь из отпуска, он попал в Жмеринку, где ему предстояла пересадка. В связи с появлением банды Палия поезда на Проскуров не шли. Оперативный работник штаба корпуса, отвозивший на паровозе приказание Багнюку, согласился взять Очерета с собой. В Комаровцах, сойдя с паровоза, казак увидел хвост колонны, уходившей на Старую Гуту. И здесь выручили Очерета лампасы: боевой обоз 8-го полка подвез его.
Ко мне, на окраину Старой Гуты, прискакал ординарец от Багнюка в тот самый момент, когда со мной прощался смертельно раненный командир кубанской сотни. С бескровным лицом, настолько побелевшим, что не стало видно шрама — следа сабельного удара, держась за живот, Храмков шептал:
— Прощайте, комполка... не обижайтесь... если когда-нибудь было не так, как надо... Напишите моим...
Поддерживаемый за плечи грузным Земчуком, еще в Литине вернувшимся из побывки в полк, умирающий опустил голову.
— Это, комполка, их срезало, — со слезами на глазах сказал Земчук, — когда они бросились вам на выручку.
Вот теперь мне стало ясно, в кого стреляли, оставив меня в покое, телохранители атамана. Я понял, кто, жертвуя собой, спас мне жизнь.
Вечная память тебе, отважный сын славной Кубани! Ты погиб на боевом посту, как и твои земляки братья Карачаевы — героические вожаки червонных казаков.
Комбриг построил на лужайке бригаду. Во время затянувшегося митинга славил 7-й полк, пробирал 8-й и за Згарок, и за отход из лесу. Но я, несмотря на похвалы комбрига, чувствовал себя неважно: погиб, спасая меня, отважный воин, командир сотни Храмков. Мой боевой конь остался там, у гамазея, и мою шапку, далеко отлетевшую при падении, подхватил Палий. Но в ней ему не повезло еще больше, чем в буденовке, добытой в Згарке.
Семивзоров, завладевший новым, бандитским конем, подъехал к Ване Шмидту, вытащил у него из-за пазухи огромную мохнатую муфту.
— Где ты ее, Малютка, взял? — спросил казак.
— У зарубленного петлюровца!
Семивзоров, напялив на голову муфту, выразил искреннее недоумение:
— Дрянь, а не шапка. Ерундиция! И как он, бандюга, носил эту папаху? Кругом сквозняки!
По настоянию Карпезо комбриг Багнюк сократил речь. Было решено, оставив лошадей в лесу, атаковать Палия в пешем строю. Но... в Старой Гуте его уже не было.
* * *Я подъехал к гамазею, где атаман подобрал мою шапку. В траве, вытянув ноги, лежала с восемью ранами Мария. Гром, нагнувшись над ней, тоскливо заржал.
Бондалетов, день и ночь холивший красавицу лошадь, покачал головой:
![Якуб Колас - Трясина [Перевод с белорусского]](/uploads/posts/books/133718/133718.jpg)
