Лео Яковлев - Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя).
Единственный случай! Года два тому назад откуда-то (забыл) с юга России писали про какого-то доктора, только что вышедшего утром в жаркий день из купальни, освежившегося, ободрившегося и поспешавшего поскорее домой напиться кофею, а потому и не захотевшего помочь тут же вытащенному из воды утопленнику, несмотря на приглашение толпы. Его, кажется, за это судили. А ведь это, может быть, был человек образованный и новых идей, прогрессист, но «разумно» требовавший новых общих законов и прав для всех, пренебрегая единичными случаями. Полагавший, может быть, что единичные случаи даже скорее вредят, отдаляя общее решение вопроса, и что в отношении единичных случаев «чем хуже, тем лучше». Но без единичных случаев не осуществишь и общих прав. Этот общий человек хоть и единичный случай, а соединил же над гробом своим весь город. Эти русские бабы и бедные еврейки целовали его ноги в гробу вместе, теснились около него вместе, плакали вместе. Пятьдесят восемь лет служения человечеству в этом городе, пятьдесят восемь лет неустанной любви соединили всех хоть раз над гробом его в общем восторге и в общих слезах. Провожает его весь город, звучат колокола всех церквей, поются молитвы на всех языках. Пастор со слезами говорит свою речь над раскрытой могилой. Раввин стоит в стороне, ждет и, как кончил пастор, сменяет его и говорит свою речь и льет те же слезы. Да ведь в это мгновение почти разрешен хоть бы этот самый «еврейский вопрос»! Ведь пастор и раввин соединились в общей любви, ведь они почти обнялись над этой могилой в виду христиан и евреев. Что в том, что, разойдясь, каждый примется за старые предрассудки: капля точит камень, а вот эти-то «общие человеки» побеждают мир, соединяя его; предрассудки будут бледнеть с каждым единичным случаем и наконец вовсе исчезнут. Про старичка останутся легенды, пишет г-жа Л., тоже еврейка и тоже плакавшая над «милой головой» человеколюбца. А легенды — уж это первый шаг к делу, это живое воспоминание и неустанное напоминание об этих «победителях мира», которым принадлежит земля. А уверовав в то, что это действительно победители и что такие действительно «наследят землю», вы уже почти соединились во всём. Всё это очень просто, но мудрено кажется одно: именно убедиться в том, что вот без этих-то единиц никогда не соберете всего числа, сейчас всё рассыплется, а вот эти-то всё соединят. Эти мысль дают, эти веру дают, живой опыт собою представляют, а стало быть, и доказательство. И вовсе нечего ждать, пока все станут такими же хорошими, как и они, или очень многие: нужно очень немного таких, чтоб спасти мир, до того они сильны. А если так, то как же не надеяться?"
После выхода мартовской книжки «Дневника» Достоевский 17 апреля 1877 года пишет огромное, занимающее две печатные страницы письмо Софье Лурье. Оно начинается обычными для Федора Михайловича извинениями за задержку своего ответа:
«Я всё нездоров, и всё в хлопотах и из сил выбился. Думал, выпустив № 7, отдохнуть и всем ответить на письма (Вам первой)».
«Во-первых, спасибо за то, что Вы так ко мне привязаны, — пишет далее Достоевский. — А во-вторых — напечатал я о Гинденбурге по Вашему письму: не повредил ли Вам этим чем-нибудь в Вашем кругу? Сомнение это зародилось во мне только теперь. Когда я писал и печатал, в соображении моем были только Вы, а теперь думаю и про всю Вашу среду. Уведомьте меня, и если я чем-нибудь Вас огорчил или рассердил, то простите».
В ответ на жалобы Софьи Лурье на постоянную омегу родителей, Достоевский занимает весьма решительную позицию:
«Мое мнение такое: не будьте с родителями жестки, не идите слишком напором; ведь всё равно их мнений Вы не переделаете, а между тем они всё же Ваши родители, отец и мать, и не можете Вы поступить с ними жестоко и растерзать их сердца… Вы должны быть снисходительны и сострадательны к ним до последнего предела (подчеркнуто Достоевским. — Л.Я.). В этом настоящий подвиг человеколюбия, и нечего рваться куда-нибудь далеко за подвигом человеколюбия, тогда как он всего чаще у нас дома, перед глазами нашими».
Напомним, что всё это «антисемит» Достоевский пишет девятнадцатилетней еврейке о ее еврейских родителях.
Далее Достоевский подробно обсуждает ситуацию, связанную с ее предполагаемым замужеством и приданым, и говорит о приоритете любви над всеми прочими соображениями:
«Мил ли он Вам и по мыслям ли Вам или нет? Если нет, то, конечно, не выходите, хотя вспомните, что в Ваши лета нельзя и трудно судить людей без ошибок».
Есть в этом письме и чисто литературные мотивы: в ответ на восторги Софьи Лурье по поводу «Отверженных» В. Гюго, Достоевский пишет о том, что она лишь по молодости может ставить Гюго «в параллель» с Гете и Шекспиром, но тут же признается в своей любви и высокой оценке творчества великого француза, и вспоминает о том, как «покойник Ф.И. Тютчев, наш великий поэт, и многие тогда находили, что «Преступление и наказание» несравненно выше «Отверженных», и о том, как он, Достоевский, тогда со всеми ними спорил и до сих пор уверен в своей правоте «вопреки общему мнению наших знатоков». Завершается эта литературная часть письма похвалой писателя по адресу Лурье, сумевшей заметить и полюбить «человечность, любовь и великодушие» героев Гюго.
В письме Софьи Лурье, на которое отвечал Достоевский, 17 апреля, есть две сцены из минской «культурной» жизни. Она называет их анекдотами.
В одной из таких сцен она описывает, как в местной библиотеке некая барышня спрашивала романы Белинского, Писарева или Добролюбова и была крайне удивлена их отсутствием, а в другой — она сама спрашивает у молодого человека, выписывающего массу периодики, нет ли у него «Дневника писателя», и тот с удивлением узнает от нее, что издателем «Дневника» является Достоевский, который, по его сведениям, находится в ссылке в Сибири.
На это Достоевский отвечает:
«Вы пишете мне анекдоты про Ваших местных чудаков. Рассказал бы я Вам про чудаков, которые иногда меня посещают, и, уж кончено, удивил бы Вас».
Заканчивая это письмо, Достоевский выражает уверенность в том, что Софья Лурье все-таки сможет продолжить свое образование в Петербурге или Москве, где тоже есть курсы, говорит, что ожидает ее ответное письмо, и что потом сообщит свой летний адрес. «Преданный Вам искренно Ф. Достоевский» — этими словами он завершит письмо.
Сохранилось всего три письма Достоевского к Софье Лурье и 9 ее писем к нему. В действительности писем Достоевского к Лурье было больше. Два из них в мае и в конце августа 1877 года можно частично реконструировать по письмам Софьи Лурье, которая 7 мая ответила на большое послание писателя от 17 апреля. В этом своем письме от 7 мая Лурье сообщала о своем увлечении не только прозой, но и поэзией В. Гюго, а также о том, что она решила перевести на французский язык «Кроткую». (Этот гениальный рассказ Достоевского, тема которого была отчасти навеяна самоубийством Лизы Герцен, заполнил всю ноябрьскую книжку «Дневника писателя».)
