Игорь Кузьмичев - Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование
Шутливо-детское, но характерное признание. Он и в рассказах своих ни о чем, кажется, не писал с такой любовью и тщанием, как о домах, извечном человеческом пристанище, о разных домах: и о родном доме на Арбате, и о старинном доме художника Поленова под Тарусой, и о просторных двухэтажных беломорских избах, и о таинственном прибалтийском доме, где обитали тролли («Оленьи рога»), – вплоть до гимна абрамцевскому дому в «Свечечке».
Мысль о доме по-разному звучит в казаковской прозе, а первой ласточкой был ранний неоконченный рассказ «Старый дом» – его выстроил в былые времена знаменитый композитор на берегу Оки, «когда сердце его, утомленное овациями Вены, Лондона, Парижа и Петербурга, блеском концертных залов», загорелось самой нежной любовью к родине, к далеким годам детства. Выстроил, памятуя о словах старой книги: «Выбери себе место на земле – ничего, если место это не будет дивным! Выстрой себе жилище и потрудись весь остаток жизни своей над украшением земли…»
С видимым наслаждением описывал Казаков строительство этого дома, во всех мельчайших вкусных деталях: «Гол, уныл и дик был холм на берегу реки, когда начали возить туда белый, сахаристый камень и оранжевый, звонко-каленый кирпич, желтые сосновые и палевые дубовые и кедровые бревна, гибкие доски, распространявшие запах скипидара и лаванды, легкую красную, с радужно-шоколадным отливом черепицу, пахнувшую почему-то тонкой сухой пылью аравийских пустынь».
Долгая жизнь этого дома была спокойна и величава, и вот он стал стар, и хотя стены его еще крепки, полы тверды, холодны и блестящи, балки сухи и звонко-туги, окна чисты, дом имеет вид больного, умирающего…
Рассказ о композиторе остался в набросках, а мастерски выполненный «портрет дома» Казаков намеревался использовать в другом контексте. В апреле 1959 года он извещал Т. Жирмунскую: «Вчера придумал, а сегодня наконец начал писать новый рассказ. Рассказ о Пасхе, о пасхальной ночи, о благовесте, о любви, о весне, о добре и вечной жизни – и да поможет мне Господь Бог! Я так рад теперь – главное, чтобы не растерялось то, что вчера подкатило и так ясно встало и вообразилось, что у меня аж мурашки по коже пошли. Какая удача: и мой старый дом с его запахом пыли аравийских пустынь от черепицы – все пойдет в рассказ и так естественно: девочка ночью выпрашивает ключ и ведет моего Павлика в этот дом. Ах! А свечи, а крестный ход, а пение, а крик: „Христос воскрес!“ А Ока внизу, а запах дыма от листьев, которые жгут в парке возле дома и… бог знает, что еще. Кончается же все березовым соком, который брызжет, капает в темноте – всюду…»
Т. Жирмунская, упоминая об этом замысле, спрашивала себя: был ли Казаков верующим? И отвечала: «Несомненно!» Когда он хвалил ей Абрамцево, то говорил: «Там легче сосредоточиться на себе и на Боге». Да, в нем жила такая потребность. Такая сосредоточенность придавала ему и душевных, и творческих сил. Неспроста, видимо, в одном из черновиков промелькнула у Казакова фраза: «Я человек совсем особого порядка – до меня дотронулся Бог». Неизвестно, чего больше содержала эта фраза – страха за свою избранность или тяжкого груза ответственности за все, что рождалось под его пером.
Священник Ярослав Шипов в 2008 году рассказывал: «Как-то, оказавшись в больнице, Казаков познакомился с архимандритом Кириллом (Павловым). Они лежали в одной палате, что, конечно же, располагало к общению. Впоследствии батюшка приезжал к писателю на дачу в Абрамцево и освятил дом. Трудно сказать, насколько глубока была религиозность Казакова, однако, начиная новый рассказ, он просил у Господа помощи и поддержки: на первых страницах некоторых рукописей сохранились письменные молитвенные обращения».
Таков был диапазон религиозности Казакова – от укоренившегося с детства следования православным заповедям в семейном быту до никогда не прекращавшегося постижения божественности слова.
С 1968 года Казаков прочно и надолго обосновался в Абрамцеве, в милых его сердцу аксаковских местах, на собственной даче. Выбор этих благословенных, старозаветных мест был им, конечно, хорошо обдуман. И потому, что он безмерно дорожил преданиями этой исконно русской земли, когда-то давшей приют Сергию Радонежскому, навеки прославившему и освятившему ее своим подвижничеством. И потому, что именно здесь возник в XIX веке один из самых замечательных, самых важных и памятных для России очагов отечественной культуры и родилась та стойкая национальная традиция, которая поначалу была связана с именем Аксакова, а потом продолжена Абрамцевским кружком, знаменитыми русскими художниками, поставившими себе целью, как писал В. М. Васнецов, показать своим искусством «красоту, мощь и смысл наших родных образов – нашей русской природы и человека, нашей настоящей жизни, нашего прошлого» и в своем «истинно национальном отразить вечное, непреходящее».
Витавший над Абрамцевом «дух старика Аксакова» и эта традиция – Казаков ощущал ее вживе, будучи близок с внуком В. Д. Поленова, – служили для него вдохновляющим стимулом.
Обосновавшись в Абрамцеве, Казаков хлопотал о планировке сада и цветников, завел камин и баню, – как купил дом, так, по его словам, и погиб, – но хлопоты эти были ему в удовольствие, были приятны, тихая основательная жизнь в Абрамцеве обещала ему стабильную, спокойную работу.
В августе 1968 года Казаков писал Горышину: «А я крепко надеюсь на осень, на глубокую осень, когда сыро и холодно и повсюду темно, и потому так тепел и светел кажется дом, и так хочется сидеть и что-то свое ковырять, может быть, вовсе и недурное. У меня тут белки прыгают, а осенью начну птиц подкармливать. Эта зима, глядишь, что-нибудь и даст мне, потому что, старичок, что есть наше счастье? Рассказ хороший написал, вот и счастье. А все остальное ерунда».
Когда наступила зима, в декабре, снова писал ему же: «У нас зима хорошо взялась, я уже предвкушаю свои рассказы… Новый год, Рождество… У нас тут поселок пуст, три дома только живут – Леонтовичи, еще кто-то и я. Темно, дико, крыши белеют в черноте лесов, иногда чуть слышен перестук электрички. Если бы в Троице-Сергиевой лавре звонили, у нас бы слышно было…»
К той поре наметилась в жизни Казакова новая полоса, согрела ему сердце новая надежда – по той немаловажной причине, что после всяческих житейских мытарств стал он наконец полноправным семьянином в собственном доме и не мог нарадоваться родившемуся у него сыну Алеше.
В румынских заметках Казаков рассказывал: «Я путешествовал не один. Со мной была – настоящая героиня! – моя беременная жена. В день нашего приезда в Бухарест Захария Станку и его жена пригласили нас на обед. И первый тост, который произнес Захария Станку, был за здоровье того, „кто незримо присутствует среди нас“. Я не сразу понял, кого он имел в виду. И только потом оценил, какой это был чудесный тост – за здоровье еще не родившегося человека. Не знаю почему, но мы с женой были уверены, что родится мальчик. И в то время как наша машина мчалась со скоростью 120 километров в час, пока мы скитались по городам и весям, пересекая горы и долины, мы мучительно подыскивали ему имя. Моей жене нравилось имя Иван, мне оно не нравилось, но ничего другого я не мог придумать. Через две недели после того как мы вернулись из Румынии, родился наш сын. И я, пользуясь правом отца, назвал его Алексеем, Алешей».
