Пантелеймон Кулиш - Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 2
- Ну, не совсем, отвечал гость.
- Как хотите, а я уж распорядился, и мы соберемся у О<льги> С<еменовны> часов в семь; а впрочем, для большей верности, вы не уходите; я сам к вам заеду, и мы вместе отправимся на Поварскую.
Г. Бодянский ждал его до семи часов вечера в воскресенье, наконец, подумав, что Гоголь забыл о своем обещании заехать к нему, отправился на Поварскую один; но никого не застал в доме, где они условились быть, потому что в это время умер один общий друг всех московских приятелей Гоголя - именно жена поэта Хомякова - и это печальное событие расстроило последний музыкальный вечер, о котором хлопотал он.
Г-жа Хомякова была родная сестра поэта Языкова, одного из ближайших друзей Гоголя. Гоголь крестил у нее сына и любил ее, как одну из достойнейших женщин, встреченных им в жизни. Смерть ее, последовавшая после кратковременной болезни, сильно потрясла его. Она потрясла его не одною горестью, какую каждый из нас чувствует, лишась близкого сердцу человека. Душа поэта, постоянно настроенная на высокий лад, постоянно обращенная чуткою своею стороною к таинственному замогильному миру, исполнилась священного ужаса и сокрушительной скорби, заглянув в дверь, которая распахнулась перед ним на мгновение и снова закрыла от него свои тайны. Эти чувства питал он в себе с самого детства, и они были еще с того времени "источником слез, никому незримых", но проявлялись в нем во всей сокрушительной своей силе только в моменты глубокого душевного страдания. Таким моментом была для него утрата г-жи Хомяковой. Но он рассматривал это явление с своей высокой точки зрения и примирился с ним у гроба усопшей.
- Ничто не может быть торжественнее смерти, произнес он, глядя на нее, - жизнь не была бы так прекрасна, если бы не было смерти.
Но это высшее умственное созерцание не спасло его сердца от рокового потрясения: он почувствовал, что болен тою самою болезнью, от которой умер отец его, - именно, что на него "нашел страх смерти", и признался в этом своему духовнику. Духовник успокоил его, сколько мог; но Гоголь во вторник на масля-нице явился к нему, объявил, что говеет, и спрашивал, когда может приобщиться. Назначен был для этого четверг. Приятели Гоголя заметили, что он более обыкновенного был бледен и слаб. Он и сам говорил, что чувствует себя худо и что решился попоститься и поговеть.
- Зачем же на масляной? - спрашивали его.
- Так случилось, отвечал он, - ведь и теперь Церковь читает: "Господи, владыко живота моего", и поклоны творятся.
Занятия корректурою прекращены были им еще с понедельника на маслянице. Он говорил, что ему "теперь некогда этим заниматься", - но продолжал посещать некоторых из своих знакомых и казался спокойнее прежнего, хотя видимо был изнурен какою-то усталостью. Друзья приписывали это посту, и никто не знал, что он уж несколько дней питается одною просфорою, уклоняясь, под различными предлогами, от употребления более сытной пищи. В четверг он явился в церковь Св. Саввы Освященного, в отдаленной части города, еще до начатия заутрени, и исповедался у своего духовника; перед принятием святых даров, у обедни, пал ниц и долго плакал. В движениях его заметна была чрезвычайная слабость; он едва держался на ногах. Несмотря на то, вечером он опять приехал к тому же священнику и просил отслужить благодарственный молебен, упрекая себя, что забыл исполнить это поутру.
Во все время говенья и прежде того - может быть, со дня смерти г-жи Хомяковой - он проводил большую часть ночей без сна, в молитве. В ночь с пятницы на субботу, после говенья, он молился усерднее обыкновенного, и, стоя на коленах перед образом, услышал голоса, которые говорили ему, что он умрет. Трепеща за спасение своей души, которую все еще не считал достаточно приготовленною к переходу в вечность, он тотчас разбудил своего слугу Семена и послал его за священником, с просьбой соборовать его маслом. Священник, поспешив на его зов, нашел его, однако ж, уж в более спокойном состоянии духа. Гоголь просил извинения, что побеспокоил его, и отложил до другого дня совершение таинства.
Как ни ужасно было его положение, как ни глубоко была взволнована душа его видом смерти, шедшей к нему навстречу со всеми своими загробными тайнами, но любовь к ближнему оставалась в нем по-прежнему могущественным инстинктом. В субботу он посетил осиротелого своего друга, г. Хомякова, и старался утешить его своим участием. Этим оправдываются следующие слова его "Завещания" (стр. 8-9):
"...и я, как ни был сам по себе слаб и ничтожен, всегда ободрял друзей моих, и никто из тех, кто сходился поближе со мной в последнее время, никто из них, в минуты своей тоски и печали, не видал на мне печального вида, хотя и тяжки были мои собственные минуты, и тосковал я не меньше других".
Наконец не стало в нем больше сил двигаться; он перестал выезжать и слег в постель, но и тут еще поднимался с одра болезни и ходил на молитву в домовую церковь, где по случаю говенья графа и графини Т<олсты>х, совершалась божественная служба. Видя, что это его изнуряет, они прекратили говенье. Гоголь не переставал молиться и готовиться к смерти. Веруя слышанным на молитве голосам, он был совершенно убежден в неизбежности близкой кончины. Тут в нем заговорил инстинкт бессмертия, по внушению которого каждый из нас старается оставить по себе воспоминание хоть в одном сердце на земле. Он выразил этот инстинкт в рассказе о сожжении второго тома "Мертвых душ" в 1845 году. "Видя перед собою смерть (говорил он) мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь, обо мне лучше напоминающее" [58].
Сколько глав второго тома его поэмы было написано им вновь, наверное неизвестно. Некоторым из друзей своих он читал до семи, а судя по его заботам о представлении в цензуру, надобно думать, что это было уже полное, замкнутое создание. Как бы то ни было, однако ж, почувствовав приближение смерти, Гоголь вознамерился раздать по главе лучшим друзьям своим. Позвав к себе графа Т<олсто>го, он просил его принять на сохранение его бумаги, а по смерти его отвезти к одной духовной особе и просить ее совета, что напечатать и что оставить в рукописи. Граф отказался принять бумаги, чтоб не показать больному, что и другие считают его положение безнадежным, и это дружеское самоотвержение имело последствия ужасные.
В волнении мрачных чувств, явившихся в душе его при виде близкой смерти, Гоголь подвел свое творение под строгую критику человека, покаявшегося во всех своих прегрешениях и готового предать дух свой в руце Божий. Душа его, как в памятный 1845 год, "замерла от ужаса при одном только предслышании загробного величия и тех духовных высших творений Бога, перед которыми пыль все величие Его творений, здесь нами зримых и нас изумляющих; весь умирающий состав его застонал, почуяв исполинские возрастания и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них подымутся..." [59] Он признал себя недостойным сосудом и органом истины, которую хотел выразить своим творением, и потому самое творение представилось ему вредным для ближних, как все, что не от истины. Излив свою душу пред Создателем в горячей молитве, продолжавшейся до трех часов ночи, он решился снова исполнить подвиг высокого самоотвержения, за который уже однажды был награжден духовным ликованием и возрождением сожженного "в очищенном и светлом виде".
