Кристиана Жиль - Никколо Макиавелли
«Мы все познаем несчастья мира, если упустим возможность воевать», — говорил Гвиччардини в 1525 году. Ныне, независимо от решения папы, он «решил, что бы ни случилось, защищать Романью, если посчитает, что ее можно защитить, — пишет Никколо к Веттори 5 апреля, — а если защитить ее будет невозможно, оставить ее и сражаться со всеми итальянскими войсками, которыми он будет располагать, со всеми деньгами, которые у него останутся при нашем денежном голоде, и испробовать все средства для того, чтобы спасти Флоренцию и наши государства».
Спустя несколько дней, уже в Форли, флорентийцы смогли вздохнуть с облегчением: гроза разразится не над ними! Макиавелли направляет Синьории успокаивающее сообщение: «Императорская армия приблизилась к нашим укреплениям на расстояние пушечного выстрела, а затем свернула налево и двинулась нижней дорогой на Равенну, так что в настоящий момент мы здесь уверены, что они не войдут в Тоскану. И мы почти уверены, что они не смогут захватить ни одной крепости в Романье… и если только не случится чего-нибудь экстраординарного, мы можем считать себя в безопасности».
Впрочем, атмосфера в лагере была отвратительная. Среди солдат царило неповиновение, а среди командиров — разногласия. Никколо полон возмущения и угнетен. «…Нам надобно или менять тут все до основания, — пишет он Синьории, — или заключать мир, от которого теперь, когда мы находимся в такой дурной компании, не стоит отказываться, если только условия его будут достаточно приемлемыми. Если же мы продолжим войну, не перегруппировав армию, не удовлетворив ее командиров, и если венецианцы и король не покажут себя лучшими товарищами, а папа не проявит большего терпения, мы рискуем попасть в непоправимую катастрофу».
Снова стали «тайно готовить» перемирие, опасаясь, что ландскнехты («свирепые звери, в которых нет ничего человеческого, кроме лица и голоса», — как писал по-латыни Никколо в письме к Гвиччардини), не имея что грабить по эту сторону Апеннин, перейдут через горы тем же путем, которым когда-то прошел Чезаре Борджа. Никколо сомневался, что это будет хорошее перемирие, ясное и понятное. Скорее, оно будет из тех, что «подписывают в Риме и нарушают в Ломбардии». В него никто не поверит, кроме, быть может, простаков, которые довершат собственное разорение, стараясь соблюдать его финансовые пункты, лишатся армии и не смогут защититься от тех, кто его нарушит.
Это было безумием, но папа полностью доверился Ланнуа. Вице-король Неаполитанский согласился отправиться в лагерь Бурбона для переговоров о мире. Он проехал через Флоренцию, которая возлагала на него все свои надежды и готовилась продавать городское имущество, церковные украшения и даже священные сосуды, чтобы удовлетворить увеличивавшиеся с каждым днем аппетиты коннетабля.
Встреча Ланнуа и Карла де Бурбона должна была состояться 17 августа у подножия Апеннинских гор. А накануне Никколо дал волю своим чувствам в эмоциональном письме к Веттори: «Завтрашний день решит нашу судьбу. Здесь решено, что, если только он (Бурбон. — К. Ж.) двинется, нужно думать исключительно о войне, и чтобы ни один волос не помышлял о мире… пусть все союзники идут вперед без оглядки, потому что теперь надо не ковылять, а мчаться очертя голову. Ибо отчаяние часто находит лекарство, которого не умеет отыскать свободный выбор… Я люблю Франческо Гвиччардини. Я люблю свою родину больше, чем душу. И говорю вам то, что подсказывает мне опыт моих шестидесяти лет. Я думаю, что никогда не приходилось ломать голову над такой задачей, как сейчас, когда мир необходим, а с войною не развязаться…»[97]
КОНЕЦ ЭПОХИ
Климента VII обманули. Коннетабль Карл де Бурбон перешел Апеннины и уже по другую их сторону, севернее Ареццо, дожидаясь выплаты обещанных ста пятидесяти тысяч, получил из рук Ланнуа семьдесят тысяч дукатов от Флоренции. Но к приезду Ланнуа цены выросли, и коннетабль требовал уже двести сорок тысяч. В противном случае, говорил он, ему придется продолжить наступление. Как за считаные недели собрать такую сумму? Папа такого не сможет, и Карлу де Бурбону это было прекрасно известно.
Все были в недоумении. Что движет коннетаблем? Ненависть? Надежда выкроить княжество для себя? Может быть, он просто выполняет волю императора? Или же он и вправду вынужден был против своего желания довести дело до того, к чему стремились испанцы и немцы, которыми он вроде бы командовал, — до грабежей? Нет ни одного документа, который мог бы подтвердить или опровергнуть многочисленные предположения современников и историков.
Не дожидаясь ответа из Рима, коннетабль Карл де Бурбон переходит Арно и направляется к Сиене.
Флоренция трепещет. Там роют рвы и возводят бастионы и башни. «Нашествие — это бедствие, которое давно предвидели, — успокаивает Макиавелли. — Ваши Светлости не должны испытывать никаких опасений… наши отряды так удачно размещены, перед ними открыто столько дорог, что они будут на месте прежде них… До сих пор Ваши Светлости и город Флоренция защищали и спасали Ломбардию и Романью; в этот час вы спасете самих себя…» Однако сам он принял меры предосторожности: последний урожай собран, масло и вино надежно спрятаны. Никколо успокаивает семью: «Что бы ни услышала Мариетта, она не должна тревожиться, потому что я буду рядом прежде, чем случится хоть малейшая неприятность». И все же он составил новое завещание[98].
Не в обиду Макиавелли будет сказано, но Флоренцию спасла вовсе не «непобедимая доблесть» ее граждан, которую он восхвалял в том же письме к Синьории, а стратегия коннетабля. Обойдя Флоренцию, которая была слишком хорошо укреплена для того, чтобы атаковать ее силами столь недисциплинированной армии или, что еще неразумнее, начать ее осаду в тот момент, когда вышедшая из оцепенения армия Лиги двигалась навстречу, он бросился на Рим.
«Странная война», длившаяся многие месяцы, когда враги только наблюдали друг за другом и всячески друг друга избегали, словно их предводители равно переживали приступ малодушия, сменилась «войной молниеносной», невероятно быстрым и жестоким нашествием: 1 мая форсированным маршем коннетабль де Бурбон вошел во владения Церкви; 2 мая занял Витербо, что в пяти днях пути от Рима; 4 мая был уже в двадцати километрах от его стен и вечером следующего дня, стоя на холме Монте-Марио, обозревал распростершийся у его ног Вечный город.
В какие игры играл в это время герцог Урбинский? 2 мая армия Лиги прошла парадом через Флоренцию, которая только-только начала приходить в себя после «пятничного бунта». В пятницу, 26 апреля, неправильно истолковав уход из города кардинала Пассерини и молодых Медичи, направившихся навстречу герцогу, флорентийцы решили, что те спасаются бегством, и бросились в Палаццо Веккьо. Выкрикивая проклятия в адрес Медичи, они захватили дворец и с его балкона провозгласили восстановление свободы. Гвиччардини при поддержке армии без труда восстановил порядок и охладил горячие головы. В этот час нельзя было перепутать врага! О чем думал тогда Никколо? Молча, как то были вынуждены делать все сторонники республики, сожалел об упущенной возможности или же посчитал эту авантюру преждевременной? А может быть, он присоединился к Гвиччардини, своему другу и брату, который, позволяя себе высказывать едкую критику в адрес понтифика, был предан папе и готов был идти с ним даже в ад?
