Симона Берто - Эдит Пиаф. Я ни о чем не сожалею…
В горе и отчаянии она уцепилась за мысль о столике. Не прошло и двух дней после смерти Марселя, как она сказала: «Послушай, Момона, пойди раздобудь круглый столик на трех ножках. Мы будем его вертеть. Попробуем вызвать дух Марселя. Я уверена, что он придет. Он не может не услышать меня. Иди скорее».
И я пошла. В универмаге на Легсингтон-авеню я купила маленький столик на трех ножках. Я шла домой, прижимая его к груди, и чувствовала, что он спасет меня. Еще не знала как, но была уверена.
В тот вечер после концерта в «Версале» мы вернулись домой. Шторы были плотно задернуты, мы погасили свет, сели, положили руки на столик… Мы прождали всю ночь. Эдит прерывала тишину возгласами: «Трещит, Момона, слышишь, Марсель здесь, я чувствую. Он сейчас прошел возле меня». Но ничего не происходило. Ножки стола прочно стояли на ковре, как приклеенные! Через шторы начал пробиваться свет. Наступал новый день.
– Знаешь, Эдит, они никогда не приходят при свете.
– Ты думаешь? Но ночью-то они приходят?
У нее был голос ребенка, который спрашивает, существует ли Дед Мороз не понарошке.
– Конечно, это и научно доказано.
– Это не сказки. Сегодня я чувствовала, он был с нами. Он коснулся меня. Почему он не заговорил?
– Надо повременить. Может быть, еще слишком рано, они, вероятно, не могут говорить сразу после смерти. Вечером попробуем еще раз.
Я говорила все, что приходило в голову. Она была в таком напряжении, так горячо верила, что передала мне свою веру, и я тоже стала думать: «Не может быть, чтобы он не пришел». Назавтра снова ничего. Эдит таяла на глазах. Мне оставалось локти кусать. Она совсем не ела, а пела каждый вечер. «Так не может продолжаться, она не выдержит», – думала я. У нее уже был обморок между песнями.
Сидя одна за столиком, я думала: «Он заговорит, я должна этого добиться».
Весь день Эдит жила в страстном ожидании момента, когда сможет положить руки на столик.
Наступил вечер, и я ей сказала:
– Не волнуйся, мне кажется, сегодня он придет. Сейчас новолуние.
– Он сердится на меня, Момона, я не должна была ему звонить. Он не придет. Он бросил меня.
Марсель Сердан (1916-1949) – неоднократный чемпион Франции, чемпион Европы во втором полусреднем весе (1939 г.), чемпион Европы в среднем весе (1939-1942 гг.), чемпион мира в среднем весе 1948 г.
Тут я поняла, что дальше ехать некуда! «Она сама сойдет с ума, – подумала я, – и меня сведет. Этот проклятый столик должен застучать».
И я его легонько приподняла. Вцепившись в него, Эдит плакала от счастья. Она бормотала:
– Это ты, Марсель?.. Останься. Вернись… Марсель, любовь моя… Ты, господи, ты!
Внезапно меня озарило: какую пользу я могу извлечь из этого столика! Во-первых, заставлю Эдит есть, во-вторых, – успокоиться.
Столик приказал:
– Ешь.
Эдит не понимала, и столик повторил:
– Пойди поешь.
Эдит удивилась:
– Ты думаешь, Марсель в самом деле хочет, чтобы я поела?
– Конечно, и я бы на твоем месте поторопилась.
Эдит помчалась на кухню, открыла холодильник и начала хватать первое попавшееся, чтобы угодить Марселю.
Мне хотелось плакать, глядя на нее. Она была похожа на больную собаку, которая согласилась выпить молока.
Но это была победа!
Две недели спустя мы вернулись в Париж с мадам Бижар и столиком.
В первые месяцы после возвращения мы вели странную жизнь. Эдит была на дружеской ноге с привидениями, потусторонним миром и всей этой галиматьей. Сны ее продолжались наяву. Как и следовало ожидать, Эдит решила продать свой особняк. Ей в нем было тяжело. Хотя Марсель здесь прожил недолго, этого было достаточно. Но мы продолжали оставаться на месте. А что делать? Эдит сказала Лулу: «Избавь меня от него!» Легко сказать! Попробуй его сбагрить! Желающих не было. Она продала его три года спустя, потеряв более девяти миллионов.
Эдит не могла ни видеть, ни прикасаться к подаркам Марселя. В конце концов, она раздала их тем, кто присутствовал на знаменитом вечере с аквариумом. Она считала, что этой шуткой накликала беду. Себе не оставила ничего. Все ушло: серьги, брошь, – все драгоценности, которые Марсель ей дарил, и даже спортивные трусы, которые были на нем в день боя с Ла Мотта и на которых еще виднелись пятна его крови…
«…На, Момона! Я дарю тебе мое самое дорогое: платье, в котором я была, когда Марсель обнял меня после чемпионата мира». Я его храню до сих пор.
Единственное, что теперь занимало Эдит, это столик: каждый вечер мы сидели, вцепившись в него обеими руками. Остановить ее было невозможно. Да и мне он был нужен: я им пользовалась, чтобы мешать ей напиваться. Марсель не выносил, когда она пила. Сколько она ни упрашивала, он сердился. Поэтому, когда она «перебирала», столик молчал. Если бы мы хоть занимались им только по вечерам! Даже днем мысли Эдит были лишь о нем; она одновременно и верила и сомневалась. Она говорила об этом с Жаком Буржа, который не рискнул высказаться определенно.
– Знаешь, в мире много явлений, причины которых нам не известны!
Ничего не выяснив у Жака, Эдит кинулась ко мне:
– А ты веришь?
– Я верю во все, что вижу собственными глазами.
– Все-таки нужны были бы доказательства… Ага, придумала! Я попрошу Марселя сочинить для меня песню.
Не знаю, можно ли побледнеть изнутри, но я уверена, что у меня в этот момент все кишки побелели! Ведь это не Марсель должен был сочинить песню, а я.
– Слушай, Эдит, Марсель не умел сочинять песни.
Бросив на меня испепеляющий взгляд, Эдит ответила:
– Там, где он сейчас, умеют всё.
В тот же вечер, сидя за столиком, Эдит потребовала:
– Марсель, сочини для меня песню.
И столик ответил: «Да». С самого начала у столика на все был ответ. Столик должен был все уметь, все знать. Для Эдит по ту сторону добра и зла не было ничего невозможного. Только я-то была с этой стороны! Надо признать, что взамен Эдит слепо выполняла все, о чем просил столик. Марсель не мог желать ей плохого. Скрючившись над столиком, я придумала две первые строки:
Я сочиню тебе голубую песню,
Чтобы тебе приснились детские сны…
К счастью для меня, ножки столика говорят не быстро. За один присест не получается. Каждый раз я сочиняла одну или две строчки. Однажды вечером столик отстучал: «Всё». Мы виделись с Маргерит Монно каждый день, но у Эдит не хватило терпенья дождаться утра.
– Гит, приезжай скорее. У меня есть кое-что для тебя. Рассвет только приближался, но Маргерит, для которой не было большой разницы между днем и ночью, явилась, непричесанная, в пальто, накинутом прямо на ночную рубашку. Эдит ей сказала:
