Иван Бунин - Устами Буниных. Том 2. 1920-1953
Страшные, решительные дни — идут на Париж, с каждым днем продвигаются. […]
9. VI.
Мы все отступаем.
Зацвели лилии, лючиоли летают уже давно — с самых первых дней июня.
Страшно подумать — 17 лет прошло с тех пор, как мы поселились в Грассе, в этом удивительном поместье Villa Montfleuri, где тогда как раз вскоре расцвели лилии! Думал ли я, что в каком-то Грассе протечет чуть не четверть всей моей жизни! И как я тогда был еще молод! И вот исчезла и эта часть моей жизни — точно ее и не бывало. […]
Не мало было французов, которые начали ждать войны чуть не 10 лет тому назад (как мировой катастрофы). И вот Франция оказалась совсем не готовой к ней!
Да, а по привычке все еще идет в голову Бог знает что. Вот вдруг подумал сейчас: имена, отчества, фамилии должны звучать в рассказах очень ладно, свободно, — например: Марья Викентьевна, Борис Петрович…
[Из записей Веры Николаевны:]
9 июня.
[…] письмо от Бориса Зайцева: […] Я поехал на завтрак „Возрождения“ — Вера осталась в Кламаре.
Отлично. Сели завтракать в „Киеве“. Через 15 м. алерт. Наши генералы и полковники довольно спокойно слушали стрельбу, мы закусывали, ели кулебяку и т. п., а там все лупят и лупят, все сильней. Только один генерал, по фамилии Суворов, сказал нерешительно: а кажется, я слышал два разрыва бомбы. — Так и дозавтракали. […]
Возвращаюсь домой — и только тут Вера рассказывает (довольно покойно), что в Vanves, куда зашла к Тэффи, попала в настоящую бомбардировку. Видела и пылающие автомобили на улицах, и развороченные дома и т. п. Отсиживалась у Тэффи. А сегодня узнал из газет, что было не „две бомбы“, а тысяча. Но как быстро это произошло! Канонада не более 15 мин. […]
Читаю Библию. Очень поражен царем Давидом. Хочется написать о нем, — вроде рисунка, „портрета“ — не то слово, но другого сейчас не нахожу. А он волнует меня (поэтически). М. б., завтра от комнаты моей останется одна пыль, да и от меня, от нашей малой жизни. Все равно, пока живу, хочется иной раз что-то сказать („Буду петь Господу, покуда жив, буду бряцать Богу моему, поколе есмь“). […]
10 июня.
Война с Италией. […] Олечка молится за спасение Франции ежедневно.
12 июня.
Итальянцы бомбардировали Лозанну и Базель. […]
Ждали Лену Пушкину8, а она не приехала. […] Ян говорит, что она моложава, нет седых волос. Знает в совершенстве английский язык, конечно, французский, арабский, персидский. Ян находит, что ее лицевой костяк похож на маску Пушкина. […]
14 июня.
Вчера были в жандармерии — Марге надо уезжать немедленно.
Алерт продолжался 1 Ў ч. Была в доме Морель. […] Чудный подвал: во время революции здесь томились аристократы, гильотина была в садике рядом.
Я не узнаю Яна. В первый раз он мешкает. Почему? Страх неизвестности? Усталость? А между тем, нам следует уехать. […]
Париж — открытый город. Вчера днем они были в 43 клм. А сегодня? Правительство уехало из Парижа. Бои идут вблизи столицы. Держатся наши великолепно. Боже, спаси Францию!
[14 июня Париж пал. В следующих записях, сделанных в конце июля, Бунин мысленно возвращается к происшедшим раньше событиям:]
22. VII. 40, понедельник.
Ничего не записывал с отъезда в Париж в мае9. Приехал туда в одиннадцатом часу вечера 9-го (выехал 8-го, ночевал в Марселе, из М. утром). Вера была в Париже уже с месяц, встретила меня на Лионск. вокзале. Когда ехали с вокзала на квартиру, меня поразило то, что по всему черному небу непрестанно ходили перекрещивающиеся полосы прожекторов — „что-то будет!“ подумал я. И точно: утром Вера ушла на базар, когда я еще спал, и вернулась домой с „Paris-Midi“: немцы ворвались ночью в Люкс[ембург], Голландию и Бельгию. Отсюда и пошло, покатилось…
Сидели в Париже, потому что молодой Гавр[онский] работал над моими нижними передними зубами. А алерты становились все чаще и страшней (хотя не производили на меня почти ник. впечатления). Наконец, уехали — на автомобиле с Жировым, в 6 ч. вечера 22-го мая. Автом. был не его, а другого шофера, его приятеля Бразоля, сына полтавского губернск. предводителя дворянства: это ли не изумительно! — того самого, что председательствовал на губ. земск. собраниях в Полтаве, когда я служил там библиотекарем в губ. земск. управе. […]
23. VII. 40.
[…] И в Париже все поражены, не понимают, как могло это случиться (это чудовищное поражение Франции). […]
24. VII. 40.
Утром (не выспавшись) с Г. в Ниццу. […] Завтрак с Алдановым в Эльзасской таверне. […] В Ниццу съезжаются кинематографщики — Алданов надеется на работу у них, как консультант.
25. VII. 40.
[…] устал вчера в Ницце. Верно, старею, все слабость. […]
С Жировым доехали 23 мая до Макона. Оттуда ночью (в 3)на поезде в Cannes — ехали 12 часов (от Макона до Лиона в третьем классе — влезли в темноте — стоя, среди спящих в коридоре солдат, их мешков и т. п.)
По приезде домой с неделю мучились, хлопотали, отбивая Маргу от конц. лагеря (у нее немецкий паспорт).
10 июня вечером Италия вступила в войну. Не спал до часу. В час открыл окно, высунулся — один соловей в пустоте, в неподвижности, в несуществовании никакой жизни. Нигде ни единого огня.
Дальше — неделя тревожных сборов к выезду из Грасса — думали, что, м. б., на неск. месяцев — я убрал все наше жалкое имущество. Боялся ехать — кинуться в море беженцев, куда-то в Вандею, в Пиренеи, куда бежит вся Франция, вшестером10, с 30 местами багажа… Уехали больше всего из-за Марги — ей в жандармерии приказали уехать из Alpes Маг. „в 24 часа!“ Помогли и алерты, и мысли, что возможно, попадешь под итальянцев. (Первый алерт был у нас в воскр. 2-го июня, в 9-ом часу утра).
3 июня Марга мне крикнула из своего окна, прослушав радио: „Страшный налет на Париж, сброшено больше 1000 бомб“. 5-го июня прочитал в „Ecl.“, что убитых в Париже оказалось 254 ч., раненых 652. Утром узнал и по радио, что началось огромн. сражение. […] 6-го был в Ницце у Неклюдовых для знакомства с Еленой Александр. Розен-Мейер, родной внучкой Пушкина — крепкая, невысокая женщина, на вид не больше 45, лицо; его костяк, овал — что-то напоминающее пушкинскую посмертную маску. По дороге в Н. — барьеры, барикады. […]
Выехали мы (я, Вера, М., Г., Ляля и Оля) 16-го июня, в 10 ч. утра, на наемном, из Нима, автомобиле (2000 фр. до Нима). Прекрасный день. Завтрак в каком-то городке тотчас за Бриньолем. В Ним приехали на закате, с час ездили по отелям — нигде ни одного места! Потом вокзал […] — думали уехать дальше на поезде — невозможно, тьма народу — а как влезть с 30 вещами! Ходили в буфет, ели. Полное отчаяние — ночевать на мостовой возле вокзала! М. и Г. пошли искать такси, чтобы ехать дальше в ночь, — и наткнулись на рус. еврея таксиста. Ночевали у него. 17-го выехали опять в такси в Тулузу и дальше, в Монтобан, надеясь там ночевать, а потом опять на Lafranèaise, возле которого ферма Жирова. Думали: в крайнем случае поселимся там, хотя знали, что там ни воды, ни огня, ни постелей. Плата до Lafr., — 2300 фр. Сперва широкая дорога в платанах, тень и солнце, веселое утро. Милый городок Люпель. Остановки по дороге военными стражами, проверки документов. Море виноградников, вдали горы. Около часу в каком-то городишке остановка […], подошел крестьянин лет 50 и со слезами сказал: „Вы можете ехать назад — армистис!“ Но назад ехать было нельзя, не имея проходного свидетельства. Завтрак под с. Этьен (?). Опять виноградники, виноградн. степь. За Нарбоном — Иудея, камни, опять виногр., ряды кипарисов, насажен, от ветра. […] Мерзкая Тулуза, огромная, вульгарная, множество польских офицеров… (По всему пути — сотни мчащихся в автом. беженцев). В Монтобане — ни единого места. В сумерки — Lafranèaise — тоже. И попали к Грязновым…
