Эдуард Хруцкий - Тени в переулке
Виктор Шафран обрадовал нас, что деньги пришли, пока их немного, но зато в следующем квартале нас осыплет зеленым дождем.
Мы согласились. А что еще оставалось делать? В империи Гайдара и Ельцина рухнуло все сразу, не только кинематограф. По главной студии страны «Мосфильму» бродила стая собак. Они всю жизнь жили здесь, привыкли к многолюдной суете и вдруг стали никому не нужными псами.
Вадим подобрал прекрасный актерский ансамбль: Игоря Ливанова, Оксану Фандеру, Анатолия Кузнецова, Борю Клюева, Лешу Шейнина, Сашу Берду. Они все согласились играть за небольшой гонорар. Во-первых, потому что хотели сниматься, а во-вторых, Виктор Шафран пел им сладкие песни про долларовый дождь.
Деньги, конечно, были, но в этот момент худрук «Сериала» Леня Пчелкин заканчивал «Петербургские тайны». Деньги у него кончились, и ему отдали больше половины нашего бюджета. Однако об этом мы узнали потом, после того как без денег, одолжив у друзей свет и камеру, досняли финальную сцену в аэропорту.
Мы экономили на всем. А однажды Дербенев сказал мне:
– Послезавтра играешь прокурора, денег на актера нет.
– А то, – легкомысленно ответил я, – легко.
До этого я снимался в двух киношедеврах. В фильме «Футболист» я играл спортивного мафиозо. Роль была маленькая, правда, со словами, и еще я важно стоял на презентации в ленте «Падение». Там я демонстрировал только свой красивый пиджак и трубку. А здесь достаточно большая роль. В полном мандраже я ехал на съемку.
* * *
Меня загримировали, облачили в прокурорский мундир с полковничьими погонами, и я не в самом лучшем состоянии вышел в коридор. Там меня ждал Боря Клюев, уже в штатском, потому что отснялся.
– Пошли, – сказал он мне.
Подбежал ассистент.
– Эдуард Анатольевич, ваша сцена через пятнадцать минут.
Мы вошли в кабинет начальника отделения Володи Колокольцева.
– Доставай, – скомандовал Боря.
Володя открыл холодильник, достал бутылку хорошей водки и налил граненый стакан, потом поставил передо мной тарелочку, на которой лежал соленый огурец.
– Давай, – сказал Боря.
Я выпил стакан, закусил огурцом.
Водка сделала свое дело, мне стало легко и хорошо.
И почувствовал я себя если не Павлом Масальским, то Вячеславом Тихоновым наверняка. Я вышел в коридор, где на меня набросились ассистенты и поволокли в интерьер.
В сцене со мной были заняты прелестная актриса Вероника Изотова и Игорь Муругов – мастер на все руки.
Я сел в прокурорское кресло.
– Мотор, – раздалась команда, – начали!
И мы начали. И что удивительно, отработали сцену с двух дублей.
Ничего страшного не произошло. Я играл совершенно спокойно, только, когда я встал, второй режиссер засмеялся:
– Вот это да!
Спина синего прокурорского кителя стала черной от пота.
– Слушай, – подошел режиссер, – молодец. С твоей фактурой надо было на актерский поступать.
На следующий день прикатило телевидение. Еще бы, все стоят, а одна группа снимает телевизионный художественный фильм. На меня напялили просохший мундир, и я рассказывал, как нам трудно снимать кино.
– А когда вы выбрали свою кинопрофессию? – спросила меня милая теледама.
Когда я ее выбрал? Ах, как давно.
* * *
Октябрь 1951 года. На Московском вокзале дядька купил мне билет в мягкий вагон.
– Поедешь, как человек, и все пройдет. Пошли.
Мы двинулись к буфету. Дядька заказал два по сто пятьдесят водки и бутерброды.
– Я не пью, дядя Викентий…
– Помогла тебе твоя физкультура? А водка – как лекарство. – Он поднял стакан. – За удачу.
Я в два глотка выпил водку и, пока жевал бутерброд, вдруг почувствовал облегчение. Комок, три дня стоявший в груди, растаял, и мир стал веселым и радостным.
– Ну как? – подмигнул мне дядька.
– Туман.
– Вот и здорово. Когда-нибудь будешь Бога благодарить, что они отчислили тебя из училища. Знаешь, сколько у меня в жизни было всякого, а вот живу…
* * *
Что было, то было. Жизнь дяди Викентия, двоюродного брата моего отца, была похожа на авантюрный роман. Он учился в Институте красной профессуры, потом стал замдиректоpa московской милиции, я видел его фотографии. Дядя Викентий строго взирал на мир. На нем была белая гимнастерка, на петлицах теснились ромбы.
Но милицейская служба вскоре окончилась. Дядька поехал на отдых в Белоруссию к родным. В купе поддал и увидел, что за окном на березах висят бутылки. Это железнодорожники собирали березовый сок. Дядька достал маузер и из окна вагона начал палить по бутылкам. Об этом замечательном происшествии в газете «Гудок» написал фельетон Юрий Олеша.
Дядьку поперли из милиции и назначили директором московского «Мюзик-холла». Щуку бросили в реку. Все мужики в нашей семье были гуляки, бабники и поддавалы.
Но всему прекрасному приходит конец. «Мюзик-холл» закрыли, как «притон разврата», несущий буржуазную идеологию рабочим и крестьянам, и дядька попал в Комитет по кинематографии.
Во время войны он командовал студией «Воентехфильм», а после Победы уехал в Белоруссию, где стал замминистра кинематографии.
В этот печальный октябрьский день 1951 года он занимал должность директора Ленинградской академической капеллы. Это был последний поворот в его судьбе, на этой должности он продержался до своего ухода из жизни.
* * *
Дядька устроил меня в купе. Сунул деньги.
– Здесь хороший вагон-ресторан, – подмигнул он мне.
И поезд повез меня в Москву.
Октябрь в городе был солнечным. Мне никого не хотелось видеть, и я пошел на осенний Тверской бульвар. Там медленно падали последние листья, слабый ветер тащил их по земле, сбивал в круг. Сидели на скамейках мамы с колясками.
Золотая московская осень. Самое прекрасное время в городе. Я любил его, но даже оно не могло исправить мне настроение.
У Никитских на фронтоне кинотеатра «Повторного фильма» висела огромная афиша: «Весна», кинокомедия.
Странно получалось: при своей любви к кино я раньше так и не посмотрел эту картину. Я пошел в кино. Выйдя из зрительного зала, немедленно купил билет на следующий сеанс. Все плохое забылось. Я увидел, как делается кино. В одной декорации пел композитор Глинка, в другой – Пушкин читал стихи на горбатом мостике. Трубно вещал Маяковский, гусары танцевали мазурку. Кинокамера летала на операторских кранах, режиссеры отбирали артистов на роли.
Я шел домой счастливый, потому что теперь точно знал, чем я займусь в жизни. Волшебный мир кино был моим миром. В нем я мог искать и фантазировать, и никто не станет смеяться надо мной.
