Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги - Нике Мишель

В этой тоске познаешь ты себя человеком. Призванная Мною, ты могла бы возгордиться, все и всех презреть. Но в этой тоске дается тебе любовь к братии твоей, дается сознание, что не можешь ты оторваться от людей, что даже у Меня и во Мне нет счастия эгоистического, счастия помимо братии твоей. Ты замкнулась в себе, когда искала Меня, а теперь, найдя Меня, ищешь сердца человеческого, ибо познала душа твоя, что путь ко Мне лежит через любовь.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Господи, разверзается сознание мое, и свет Твой озаряет сердце мое от восторга перед бездною премудрой благости Твоей… Любовь Твоя меня пронизывает, и страдания жаждет душа моя и тело мое, чтобы через страдание ближе припасть к Тебе. Почему же скорбь одиночества превозмогает даже эту жажду страдания? почему всякое иное страдание радостно, если то страдание ради Тебя, а в одиночестве духовном, когда нет ни отклика, ни сочувствия среди людей, – одна лишь горечь и скорбь беспросветная? Ведь не за себя так горько и больно, а за Тебя, потому что ради Тебя ждет душа этого отклика на призыв идти вместе к Тебе…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты идешь вверх и потому познаешь ныне в твоем восхождении ко Мне высшие формы страдания. Или забываешь ты, что любимые друзья мои, самые близкие доверенные мне люди, засыпали! И не могли побдеть ради Меня, когда душа Моя прискорбна была до смерти скорбью невыразимою? Или забываешь ты, что главный ученик и друг мой, камень избранный в несокрушимое основание дела Моего, – трижды отрекся от Меня [124] ?..

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Господи, луч света Твоего озаряет мое разумение, и мысль моя с трепетом глядит в бездну страдания Твоего. И знаю я ныне, что отречение любимого ученика должно было совершиться, дабы исполнилась чаша Твоего страдания последнею каплею горечи. Дабы не миновала тебя острота скорби наивысшей среди всех мук, доступных сердцу человеческому… Душа Твоя, душа человеческая, совершенная и прекрасная в сиянии Божества, душа Твоя прискорбна была даже до смерти – душа Твоя изныла в муке, для нас непостижимой, единая, одинокая в своем неизъяснимом страдании. Но частица души Твоей, Сыне Человеческий, в каждой человеческой душе, и оттого скорбит она с Тобою в смертельной тоске, и чует в себе жажду страдать, подобно Тебе, со всеми и за всех, и чует немощь свою и свое одиночество, ибо не в других, а только в Тебе себя познает. И оттого так мучительна жажда одиночества, чтобы вдали от шума толпы внимать тихому призыву к Тебе, – но оттого и одиночество столь тягостно, когда чуется в нем забвение Тебя теми, в чьей душе тоже должен бы трепетать отблеск души Твоей. И нет исцеления этой печали, ибо одиночества жаждет всякий ищущий Тебя, в одиночестве тоскует всякий идущий к Тебе…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Ego ante te ibo: Tu me sequere…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Нет одиночества с Тобой, Господь мой, радость моя неизреченная! Целую издали следы стоп Твоих, и любовь всепожирающая к Тебе охватывает всю мою душу и гонит прочь мысль о всяком ином утешении. Но в этом пламени любви – опять жажда страдания. Господь мой, Желанный мой, в страдании Ты познаешься, и чем ближе взлетает к Тебе душа, тем глубже и острее страдание от всего зла, заслоняющего кроткий лик Твой от изнывшего в муках мира! Господи, радость даешь Ты безмерную, но в этой радости и безмерная глубь страдания. Порваны для души, Тебя познавшей, все узы мирских вожделений, а с ними отпадает всякий гнет мирских печалей, неудач, несбывшихся надежд, тщетных порывов – даже физическая боль становится безразличной, а иногда и желанной, – но все же в этом избавлении от всего мирского нет освобождения от страдания, и, наоборот, все глубже оно и шире, все усугубляется тягость его по мере следования за Тобой в пустыню, где вдали от человеческой толпы возлагается вслед за Тобою бремя страшной тоски человеческой и всемирной…

Господи, когда мучительно искала Тебя душа моя, то думала найти в Тебе радость и успокоение, по слову Твоему: обрящете покой душам вашим [125]. Ныне же вижу, что покой даешь Ты мне не в радости, а в страдании, в созерцании Твоей безмерной скорби перед злом всего страждущего мира. Господи, Господи – раньше видела я мировое страдание и мучилась им, а теперь вижу только Твой страждущий Лик как символ и синтез всякого страдания, и ничего не вижу, кроме этой печали непостижимой в Твоем кротком взоре… Вижу и вся горю и трепещу желанием понести на себе хоть малую долю этой печали, быть сопричастницей, – неизмеримо малой, – великой скорби Твоей… Господи, на то и звал меня Твой голос в ночной тиши, еще в те юные мои годы, когда так часто по ночам охватывал меня ужас мирового страдания, и лежала я вся в холодном поту, вслушиваясь в жуткие фантастические звуки, и чудилось мне, что слышу все стоны и вопли страждущего мира – стоны убиваемых, и истязаемых, и больных, и тех, над кем издеваются и насилуют, – и вопли женщин рожающих, и детей рожденных на страданье, и крик каждой раздавленной собаки, каждой подстреленной птицы, каждого животного, убиваемого для потехи человека, для пищи человека или другого животного… Не Твой ли призыв звучал раздавался тогда беззвучно в душе моей, Господи, и заглушался этими страшными звуками мирового страданья? …И днем, бывало, в яркий солнечной день, вдруг сознание мое пронизывалось мыслью о страдании каждой былинки мошки, ставшей добычей веселой невинной пташки, которая тоже в свою очередь станет сейчас добычей другого, более сильного, хищника… – и нестерпимо мучительно становилось мне сознание разлитого кругом всеобщего страдания, до страдания последней былинки, небрежно придавленной моей ногой, или миллионов бесконечно малых невидимых существ, миллионами же пожираемых и уничтожаемых. И в ярком блеске солнца становился мне ненавистным мир, построенный на страданьи, на взаимном пожирании всего живущего… И когда люди восхищались передо мною красотою природы, я в душе называла их глупыми слепцами, не видящими и не чуящими, что вся эта красота – сплошное страдание всего живущего…

Господи, Ты все это знаешь, ибо Ты читал все мои помыслы, Тебе ведома была душа моя. И Ты тогда уже звал меня: теперь я знаю, ибо поняла, чтó еще смутное и неразгаданное тосковало в душе моей… Господи, на то ли меня звал Ты и ныне призываешь, чтобы нести это бремя мирового страдания, непосильное для меня бремя, ибо беспомощна я облегчить его?

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Тот, Кто зовет тебя, знает, на что зовет, тебе же незачем знать…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Господи, Господи, дерзновенно слагается у меня это вопрошение, потому, что не могу совместить этого страдания, неразрывного с моим сознанием, с великой радостью, охватившей меня в лучах познания Твоего. Радость моя, «край желаний», бисер многоценный, мне засверкавший, – вся душа хочет петь Тебя в восторге несравненного ликования, – но нет песен ликования на устах, привыкших к воплю страдания. Господи, Солнце мое радостное, весь холод души моей растаял в Твоих дивных лучах, и хотелось бы быть перед очами Твоими беззаботным ребенком, познавшим ласку отца и матери своей, хотелось бы только радоваться в избытке светлой любви, подобно святому простецу Твоему Франциску, превзошедшему гениальных мыслителей в чистом созерцании Твоего. Но нет во мне радостной ясности Франциска – сознание всеобщего страдания туманит мое разумение, и чем глубже ухожу в созерцание Твое, Господь мой и Создатель мой, тем яснее вижу страдание во всем, и страданье Твое перед злом мира, искупленного кровию Твоею, – вижу кровавые капли, сый пот на челе Твоем, как синтез неизбывной и несказанной скорби мировой….

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты познаешь Меня через страданье, не может быть у тебя светлой радости Франциска. Не может разумение человеческое вместить тайну страдания, слитого с радостью. Во Мне – полнота радости; во Мне же – глубина страдания, но созерцающий одно не может ясно уразуметь другого. Не всякому дано быть беззаботным ребенком, не всякому дано понять глубину мирового страдания. Но и через радость, и через страданье идет душа ко Мне и обрящет во Мне все, ибо все во Мне.