«Крот» в генеральских лампасах - Чиков Владимир
Поляков сделал паузу, ожидая, что скажет на это следователь. Но Духанин, спрятав свое негодование под маску вежливости, продолжал молча писать протоколистом спросил:
— А почему вы все те года вели тайную войну со своим государством в основном за его пределами? Многие диссиденты и антисоветские элементы, сталкиваясь с теневыми сторонами советской действительности и политическим злом, вели борьбу здесь, в своем Отечестве. Они тоже не соглашались с политическим режимом и Хрущёва и Брежнева, но, в отличие от вас, они не изменяли Родине.
Нервно дернув головой, Поляков сморщился и сказал, не глядя на следователя:
— Вот уж, действительно, кто-кто, а кагэбэшники по любому фасону могут лапти сшить. И, что самое удивительное, даже без примерки!
— Давайте не будем сейчас об этом. Лучше вернемся к вашей тайной войне с тоталитарным реумом.
— Да, я боролся с этим режим ом больше четверти века и пришел к выводу, что наша партия — это партия диктата. Она не разрешает никому отходить в сторону от ее официального курса. Она изгоняет из своих рядов за малейшее несогласие с ее линией. Только по этой причине я выполнял ее партийные поручения, нигде и никогда не заявляя открыто о своих взглядах. Для меня лично неприемлема была и тогда и сейчас однопартийная система, которая не давала полной свободы всем советским людям. Информируя об этом моих американских операторов, я был уверен, что такая информация не причинит вреда нашей стране. Вся беда в том, Александр Сергеевич, что у нас, в Советском Союзе, если ты не согласен с политикой партии и правительства, то ты автоматически становишься антисоветчиком.
Таким образом, Поляков по-прежнему придерживался той же линии поведения: всеми способами преподносить себя как приверженца социал-демократических преобразований и как патриота своей страны, ратующего за справедливость; выдавать за борца с тоталитарным режимом и моральным разложением советского общества, начавшемся при Хрущёве, и говорить о том, что никакой он не изменник Родины и не предатель. А если окажется прижатым к стенке и загнанным в угол собранными доказательствами, то должен соглашаться кое в чем и убеждать, что стал жертвой политических и идеологических обстоятельств, и таким образом направить процесс следствия, а затем и военного суда в политическое русло. Только в этом случае можно будет рассчитывать на снисхождение…
Но и следователь был не лыком шит: он давно уже раскусил уловки своего подопечного. Видя, что Поляков пытается инстинктивно защищаться и говорить многое в свое оправдание, Духанин как бы вскользь заметил:
— Вы, Дмитрий Федорович, были более радикальны, чем диссиденты. Чтобы вы ни говорили мне сейчас, а градус зла и критики советской власти у вас намного выше, чем у них.
Поляков был удовлетворен, что следователь признал его идейным образцом. И тут же заметил:
— С появлением в СССР диссидентского движения я понял, что не одинок в своих сомнениях в отношении проводимой в стране политики. Но я отчетливо понимал полную бесперспективность этого движения в условиях существовавшего в стране режима. И потому у меня никогда не возникало желания примкнуть к нему. Да, я во многом соглашался со взглядами диссидентов, но, к сожалению, не находил у них ясно выраженной, единой программы и идеологической платформы. Мне представлялось, что диссиденты, как и я, жертвовали собой каждый в отдельности и потому успеха не имели.
Сделав об этом запись в протоколе допроса, Духанин ободряюще произнес:
— А теперь давайте вернемся назад и уточним кое-что. Вы говорили, что ваше критическое, антисоветское выступление на партактиве советского Представительства в Нью-Йорке могли замять в Москве. А как же получилось, что после возвращения из первой командировки в США через пять лет вас снова выпустили в Америку? Ведь на тот период времени вы, имея такую компру, никак не соответствовали требованиям инструкции ЦК КПСС по подбору кадров для работы за границей, особенно в капиталистических странах. Наверно, у вас была солидная поддержка в руководстве ГРУ? Например, в политотделе? Может быть, потому и замяли ваше дело, связанное с недоверием и профилактикой вас самим Вышинским?
— Вы, очевидно, намекаете на начальника управления кадров Сергея Ивановича Изотова? Если вы имели в виду его, то он тогда работал еще в ЦК КПСС. К нам, в ГРУ, он пришел намного позже. Это потом уже, после второй командировки в Нью-Йорк, я нашел к нему подход через американские подарки. С того времени и начал действовать какой-то скрытый механизм, делающий наши взаимоотношения легко осуществимыми и вполне объяснимыми. Впоследствии при каждом возвращении в Москву в отпуск или по окончании командировки я всегда привозил для него самый ценный подарок. Наиболее дорогим был серебряный сервиз из Индии. Принимал он подарки всегда охотно, руководствуясь принципом: не возьмешь ты, возьмет кто-нибудь другой. Эту его потребность в дорогих заморских подарках я, конечно, использовал в своих личных интересах…
— В каких именно?
— Прежде всего, в продвижении по службе и в получении генеральского звания.
Поляков еще много чего рассказывал о своей карьере. Его память добавляла немало подробностей в его показания о кадровой политике и моральном климате в ГРУ, о самом Изотове, с помощью которого он, к большому удивлению следователя, ожидал назначения на должность начальника оперативного управления — Второго или Третьего, — надеясь таким образом дослужиться до звания генерал-лейтенанта.
Лукаво улыбаясь этому бесхитростному желанию допрашиваемого, Духанин сделал последнюю запись, закурил и, подавая Полякову протокол допроса на подпись, объявил:
— Встретимся через два дня. За это время вы должны вспомнить все о своих контактах с американскими дипломатами, что передавали им, где встречались с ними и какие задания получали от них…
На последующих допросах Поляков подробно рассказал о своем сотрудничестве в Бирме с американскими разведчиками Джеймсом Флинтом и Алвином Капустой, работавшими «под крышей» посольства США в Рангуне. К тому времени между допрашиваемым и следователем был установлен хороший психологический контакт, основанный на полном доверии друг к другу. В часы ночных бдений генерал-шпион с трудом преодолевал происходивший в нем перелом иудина греха: уж очень не хотелось ему признавать, что за свое многолетнее предательство он не заслужил права на жизнь. Невзирая на это, он вел себя всегда достойно, не унижался и не лебезил перед следователем и ни о чем не просил его. За прошедшие одиннадцать месяцев почти каждодневных допросов и нахождения в следственном изоляторе следователь Духанин стал тем единственным человеком, которому доверялось все личное и советы которого были очень важны для него.
Понимая, что поставил на карту судьбу своей семьи, Поляков глубоко переживал не за себя, а за жену и сыновей [104]. Мучительно ожидая завершения бесконечно монотонного процесса следствия, он уже психологически устал от подневольной жизни, какой и врагу не пожелаешь. Выбитый из привычной жизненной колеи, он опирался теперь только на внутреннюю убежденность в правоте своей измены Родине и на силу своего властного и мстительного характера. Видя его полную опустошенность и страдания от любви к родным и близким, о которых Поляков иногда вспоминал в процессе допросов, следователь в душе сочувствовал ему и не раз предлагал встретиться с женой и сыновьями в Лефортовском изоляторе. Однако арестованный каждый раз отказывался от свидания:
— С какими глазами я появлюсь перед ними, что буду говорить им?! Я же разрушил не только свою жизнь, но и их судьбы. Нет, Александр Сергеевич, не надо пригвождать меня к позорному столбу перед ними!
И хотя Духанин в процессе многомесячного расследования узнал многое о Полякове, однако до конца разобраться во внутреннем мире генерала военной разведки ему было нелегко. Даже те офицеры, которые знали Полякова долгие годы, не могли понять, что он за человек, а раскусить его за одиннадцать месяцев допросов уж тем более было невозможно.
