Игорь Тимофеев - Бируни
Это решение вовсе не означало, что Бируни вдруг сделался приверженцем Брахмагупты. Напротив, являясь твердым последователем учения Птолемея, он был уверен, что идеи и методы древних индийцев, сыгравшие в свое время важную роль в развитии научной мысли на мусульманском Востоке, во многом устарели и по-прежнему применяются лишь теми учеными-схоластами, чье мышление отстало на век, а то и на два. Новый перевод «Брахма-спхуты» — в качестве блестящего исторического памятника, а не руководства по астрономии — как раз и призван был внести ясность в полемику между сторонниками греческой и индийской школ, показать несостоятельность тех, кто, цепляясь за отжившие, хотя по своим временам, возможно, и гениальные идеи, тормозил поступательное развитие науки.
Первые критические высказывания Бируни по тексту «Брахма-спхуты» вызвали у его индийских коллег недоумение и даже обиду. Однако природная любознательность индийцев вскоре взяла верх, и в ходе работы они все чаще стали настаивать, чтобы он подробнее разъяснял суть своих замечаний. К их чести стремление к истине пересилило слепую приверженность традиции, и, слушая комментарии Бируни, они признавали его правоту всякий раз, когда логика приводимых им аргументов оказывалась безупречной.
«Вначале среди индийских астрономов я занимал положение ученика, — вспоминал Бируни об этих уроках взаимопонимания, — так как в их среде я был иноземцем и был недостаточно знаком с их достижениями и методами. Когда я немного продвинулся в ознакомлении с ними, я стал объяснять им причинную связь, демонстрировать им некоторые логические доказательства и показывать им истинные методы математических наук, они стали стекаться ко мне во множестве, выражая удивление и стремясь получить от меня полезные знания… Они мне чуть ли не приписывали колдовство и, когда говорили обо мне высокопоставленным лицам на своем языке, называли меня не иначе как морем…»
Признание со стороны индийских ученых, конечно же, радовало Бируни. Стараясь помочь им в приобщении к лучшим достижениям греческой мысли, он часами диктовал им собственные, составленные на корявом санскрите переводы птолемеевского «Альмагеста» и «Начал» Евклида, и они, схватывая на лету самую суть, тотчас переплавляли его фразы в удивительные по совершенству стихотворные шлоки, которые издревле были хранилищем мудрости на их языке. Тем не менее было бы ошибкой представлять себе Бируни в образе этакого непогрешимого метра, окруженного толпой восторженных учеников. Те, кто стекался к нему «во множестве», стремясь приобрести «полезные знания», в свою очередь, вели его за руку по темным лабиринтам древних преданий-пуран, посвящали в тайны санскритской грамматики и просодии, терпеливо разъясняли тонкости индуистской философской школы санкхья, освобождающей дух от оков материи и тела, комментировали труднопостижимые для чужеземца бесконечные коллизии эпической поэмы «Махабхарата».
Их общение протекало в распространенной на Востоке форме диалога, где наставники и ученики попеременно менялись местами и где не было ни победителей, ни побежденных, потому что в выигрыше оказывались обе стороны.
* * *На всем пути от газнийского пригорода Халкани до цитадели выросли украшенные лентами триумфальные арки, праздничные шатры. На обочинах, широко расставив ноги, стояли пешие воины с короткими пиками: спиной к султанскому поезду, лицом к толпе. Махмуд въезжал в город, сидя в балдахине на спине боевого слона, ступавшего торжественно и грузно. Серебро праздничной сбруи отзывалось мелодичным звоном на каждый его шаг.
Вся Газна вывалила на улицы встречать султана, возвратившегося из далекого похода. Самые нетерпеливые еще с ночи заполнили сады Шабахара и теперь, напирая друг на друга, привставали на цыпочки, тянули головы, впиваясь глазами в знакомое желтое лицо. Время от времени по знаку Махмуда шагавшие с двух сторон сипахдары запускали руки в набедренные кошели и бросали в толпу пригоршни золотых и серебряных монет. Глядя, как посреди бескрайнего моря голов тотчас взвихряются сумасшедшие водовороты, султан самодовольно улыбался, слабо помахивал ладошкой правой руки. В ответ тысячи ртов распахивались в восторженно-самозабвенном крике, уносившемся по царской дороге к самому дворцу.
Торжественной процессии не видать ни конца, ни края — голова ее втягивается в ворота кушка, а обозы еще тащатся, задыхаясь от пыли, по разбитой дороге у въезда в Халкани. В сундуках, опечатанных султанской тамгой, трясется, позвякивая на ухабах, то, ради чего султан снаряжался в поход. А следом, затравленно оглядываясь на оклики конвойных, плетутся, едва переставляя ноги, тысячи и тысячи пленников, которых уже давно заждались на невольничьих рынках Газны.
Бируни, как и все, возвращался из Индии не с пустыми руками. Но не золотом и не драгоценностями были набиты его дорожные вьюки. Покажи он их содержимое любому из тех, кто вышел приветствовать завоевателей Индии, изумлению не было бы предела. Ведь рукописи и книги, конечно, тоже в известном смысле товар: султану их доставляют тысячами со всего Хорасана, но то Хорасан, а Индия славится совсем другим, и обогатиться в ней можно сразу на многие годы вперед.
Сокровища, которые вез Бируни из Индии, были особого рода. Их ценность не измерялась золотом, как не измеряются золотом солнце, воздух, человеческая жизнь. Еще с неделю в державной суффе устраивались торжественные приемы, в саду Баг-и-Махмуди придворные набивали утробы деликатесами с султанского стола, а Бируни уже успел с головой погрузиться в работу, и не было в те дни в Газне человека счастливее его.
Все его внимание отныне занимала «Геодезия» — труд, начатый еще осенью 1018 года и по причине отъезда прерванный на полуслове несколько месяцев назад. «Когда умам есть в помощи нужда, а душам — в поисках поддержки есть потребность, — писал Бируни во введении к этому сочинению, — то должно мне здесь изложить все, что на ум приходит из открытий новых в сей области иль восполнений неясностей…»
Движимый этой благородной целью, он торопился, писал без передышек дни и ночи напролет. Дело двигалось быстро; уже почти было приспела пора посылать за переписчиком для снятия копий, как вдруг в работе случился непредвиденный перерыв.
Как-то утром сжало железным обручем затылок, стены, покачиваясь, поплыли кругом, а потом все померкло, опустилась темнота.
В который раз все откладывалось до лучших времен.
* * *Для нас навсегда останется загадкой, какая внезапная болезнь поразила Бируни. В одной из глав «Геодезии» он лишь вскользь обмолвился о постигшем его тяжелом недуге. Не знаем мы и того, сколько продолжался вынужденный перерыв, и можем лишь предположить, что недолго. Ведь со слов самого Бируни известно, что к 20 октября 1025 года работа над «Геодезией» была все же доведена до конца.
