Альфред Перле - Мой друг Генри Миллер
Сенсационная реформа, правильная и очень смелая… ибо, когда дело касается секса, фанатичное безумие пуританского духа (каковой сам является «предметом» психологии!) переходит всякие границы. Вряд ли кто-то может стать на «путь наслаждения» гибельным пороком только оттого, что прочтет несколько простых и грубых англосаксо-германских слов, обозначающих наши половые функции! Подлинно порнографические книжки совершенно иные, и это понимает большинство здравомыслящих людей. Что же касается Гения Генри Миллера, то он чисто европейской природы в самом широком и глубоком смысле слова! Он обусловлен идеальным Усвоением (как при переваривании усваивается пища, при поглощении — вода, при вдыхании — воздух) на космическом, эмоциональном, традиционном уровнях эстетики Древней Греции и Рима, а также итальянского Возрождения. В красноречии Миллера СЛИЛИСЬ В ОДНО ЦЕЛОЕ красноречие Еврипида{239} — в трагедийности и красноречие Аристофана{240} — в комедийности! Он «еврип-аристофанствует», адаптируя для своего времени слог, оставленный в наследство авангардистам сократовской эпохи более ранними предшественниками, чьи труды, за исключением отдельных фрагментов, насколько я знаю, безвозвратно утеряны.
Особенно велик Миллер, по моему убеждению, в двух вещах. <…> Во-первых, в описаниях случайных фантастических, гротескных, причудливых, эксцентричных, трогательных и трагически привлекательных человеческих персонажей, с которыми он знакомился и заводил дружбу по всей Европе и Америке. В описаниях этих чудаков он порой достигает почти шекспировской тонкости в восприятии смешного и образности в выражении сострадания. Во-вторых, в его глубоко мистической — иначе не скажешь — интерпретации отдельных пейзажей, отдельных городов и побережий, метрополий и провинций, в чьи души (а душа есть у каждого места!), одержимый безумной страстью и вдохновением исследователя, он погружается, то ныряя, как рыба, то зарываясь, как крот.
Затем, помимо этих двух главных особенностей или тенденций творчества Миллера, которые можно охарактеризовать как путь шекспировского шута в «Короле Лире» (первая) и путь гётевского Вильгельма, когда он пытается проникнуть в тайну Искусства, и гётевского Фауста, когда он пытается проникнуть в тайну Природы (вторая), существует еще и третий элемент — огромной важности, — почти всегда лежащий на поверхности в творчестве Миллера. Я говорю о его критической оценке некоторых мистических элементов и о том, что у других писателей можно было бы назвать пророческими элементами, — например, у Достоевского, Бальзака, Д. Г. Лоуренса и у многих, многих других писателей и художников, пробудивших в нем некую сейсмическую медиумичность и духовное ясновидение. И наконец, есть четвертый аспект Г. Миллера, и, возможно, именно он — но об этом вправе судить лишь глубоко духовная часть нашего существа, — возможно, именно этот аспект является наиважнейшим и наидрагоценнейшим элементом его творчества, который можно было бы назвать его «Посланием» нашему потерянному поколению. Суть его можно охарактеризовать так: каждый человек, кем бы он ни был, должен хранить верность самому себе, своей истинной природе, по-настоящему принимать жизнь как она есть, а Смерть — либо как стимул к более интенсивной Жизни, либо как способ отдохнуть от всех жизненных невзгод… Эта философская позиция ни в коей мере не является ни языческой, ни христианской, ни материалистической, ни спиритуалистической, — ближе всего она к китайскому «Дао», или «Пути». Да, этот элемент «Дао» в философии Миллера — (сам я не слишком сведущ в идеях и доктринах китайского «дзэна», чтобы о кем говорить, но, полагаю, без него тоже не обошлось, — а вот о «Дао» я говорить могу, тем более что именно «Дао» лежит в основе учения Миллера), — этот даосский элемент подразумевает определенную веру и доверие, просветленную покорность и смирение, а также текучесть — как текучесть воды или воздуха, — несокрушимые в духе, который по виду будто бы сдается и отступает, но на самом деле неизменно остается самим собой…
Миллер лишь покачивает головой и улыбается, когда начинают дискутировать о наличии в его книгах порнографического элемента Вероятно, это не вполне укладывается у него в голове. Все эти разговоры о порнографии и обсценности в его творчестве слегка его озадачивают и приводят в недоумение. Разумеется, он понимает, что дыма без огня не бывает, — значит, какой-то элемент обсценности и даже порнографичности в его книгах все-таки имеется. Но как он туда попал, — словно вопрошает Генри, — с чьей легкой руки? И ведь что интересно — хотя это покажется невероятным и его поклонникам, и его гонителям, — сам он считает себя в этом смысле совершенно невинным. Тут его невинность вплотную граничит с детскостью. Он может подобно ребенку погрешить против вкуса, против меры, против условностей, но против чувства — никогда! Он может разразиться непотребным дифирамбом, не смущаясь присутствием дам или школьниц, даже не подозревая, что он кого-то шокирует.
Что касается порнографии, то она не представляет для него ни малейшего интереса. Скучно! — это все, что он о ней знает. Не думаю, чтобы за всю свою жизнь он прочел хоть одну порнографическую книжку. По его словам, от порнографии его клонит в сон. Взять хотя бы маркиза де Сада. Генри считает его одним из самых значительных писателей восемнадцатого столетия, но читать все равно не может. О нем — да, но не его самого. Точно так же и с порнографией: о порнографии он читать может, но порнографию как таковую — нет. Книги психоаналитического толка — да, но только не порнографию ради порнографии! Вроде бы он читал Штекеля{241} и Хевлока Эллиса{242}. А вот насчет доклада Кинзи я не уверен, скорее даже сомневаюсь.
7Хотя к чему строить догадки о том, чего Миллер не читал, если он сам взял на себя труд рассказать нам о том, что он читал? В сочинении «Книги в моей жизни»{243} он предпринял героическую попытку представить полный список книг, прочитанных им в течение жизни. Задача не из легких, поскольку он смог бы перечислить лишь те книги, о которых помнит, так что лакуны неизбежны. Генри утверждает, что работа над «Книгами в моей жизни» еще не завершена и он намерен позднее подготовить второй том, а возможно, и третий. Миллер, чьи тексты почти сплошь автобиографичны, обожает писать такого рода книжки, поскольку они позволяют расширить рамки автобиографического введением как литературных, так и разных других событий и влияний. Автобиограф всегда чуть-чуть эксгибиционист, и чем больше ему удается обнажить свое внутреннее «я», тем счастливее, должно быть, он себя чувствует. Сам Миллер так объясняет свое желание перечислить все книги, которые он читал:
