Ирина Муравьева - Жизнь Владислава Ходасевича
Тем не менее она была сильно задета рецензией Ходасевича и записала в дневнике:
«В четверг утром я прочла в Воз<рождении> статью Ходасевича, будто о романе Т. И., а в сущности направленную против меня, озлобленную и весьма неприличную, потому уже, что не считаясь с моим псевдонимом, он приписывал ее прямо мне. (Незадолго перед тем он меня же всячески ругал за роман в „Числах“.) Роман Т. И. он лишь стирал попутно.
Зная все „за-кулисы“, зная, что весь Ход<асевич> — „закулиса“, и вообще к таким вещам имел свое отношение, я пожала плечами и лишь улыбнулась, представив, в какой раж может войти Ив. Ив. против Ходасевича».
Гиппиус словно не понимала, что дело не в «закулисе», а в том, что Ходасевич твердо держался своих критериев в литературе и не прощал романам «ватности», не считаясь с темами и именами. Или не хотела этого понять.
Во всяком случае, эта история ударила по ней больно: Татьяна Ивановна надолго с ней рассорилась и после примирения отношения были уже не те.
В то время Гиппиус пустила в свет эпиграмму на Ходасевича:
Чем не общие идеи? —
Кто моложе, кто старее,
Чья жена кому милее?
Обсудить, коли забыто,
И какой кто будет нации…
Также, все ль у нас раскрыты
Псевдонимы в эмиграции?
Есть задача интересная:
В чьи б колеса вставить палку?
Кстати, старую, известную
Обличить бы либералку.
Или вот еще идея —
Нет ни глубже, ни важнее:
Целомудрие Бакуниной…
Ну, Бакунина приструнена.
Не приняться ли мне наново
За Георгия Иванова?
Эпиграмма была довольно злая, выставлявшая Ходасевича чем-то вроде всеэмигрантского сплетника. Ходасевич никак на нее не отреагировал. Под «приструненной Бакуниной» подразумевалась резкая рецензия на роман Екатерины Бакуниной «Тело», роман с слишком ощутимым порнографическим оттенком. Георгий Адамович назвал этот роман «человеческим документом» (об этой его любимой идее чуть позже). Ходасевич писал, что роман незначителен и неинтересен, что в нем описан секс, а не Эрос, и что отсутствие стыдливости у автора романа доходит до потери приличия.
И тем не менее было еще одно крайне сочувственное письмо от Гиппиус в последний год жизни Ходасевича, 8 мая 1939 года, когда она услышала об его болезни. Как человек умный, она понимала, кого они вскорости могут потерять.
«Дорогой Владислав Фелицианович!
Я давно слышу, что вы не здоровы и давно… впрочем, еще „давнее“ этих слухов хотела вам написать несколько слов, — просто слова привета, как товарищу по медленному погружению в какую-то яму забвения и misère noire.[3] Мне, по крайней мере, казалось, что вам живется не легче нашего. <…> Ибо — постарайтесь верить! — я никогда старым друзьям не изменяю. <…>
Важно ли то, в чем люди, как вы и я, бывают не согласны? Человек выше согласия, особенно унисона. Это я всегда помню. И вас помню, все хорошее помню, что между нами было. И желаю вам, чего желаю себе (значит, не плохого!) со всей горячностью моей дружбы.
Ваша З. Гиппиус».
Он успел, еще смог ответить на это письмо. 13 мая Гиппиус помечает в своем дневнике: «Да, получила письмо от больного Ходасевича, — кисловатый ответ на мой привет». Вместе с «кисловатым ответом» ей был прислан «Некрополь»; она тут же начала читать и записала: «Да, и правда, — „все умерли!“»
Глава 12
Смертельный враг
Литературное общество «Зеленая лампа»
Слева направо: Дмитрий Мережковский, Георгий Иванов, Николай Оцуп, Зинаида Гиппиус, Георгий Адамович Париж. 1928 год. Фото из книги «Русская эмиграция в фотографиях: Франция, 1917–1947»: В 2 т. Париж, 1999–2001. Из архива А. А. Корлякова
Эту вражду между двумя крупными поэтами, действительно, можно назвать смертельной; хоть и длилась она в самой острой своей стадии всего шесть с лишним лет, но оказала большое влияние на Ходасевича. А может быть, она существовала и всю жизнь. Неприязнь между ними, во всяком случае, была всегда. Ходасевич с самого начала, еще в России, не принимал Георгия Иванова как поэта всерьез. Он довольно пренебрежительно писал о нем в газете «Утро России», в рецензии на его третий стихотворный сборник «Вереск» (в общем обзоре вышедших поэтических книг, 1916 год): «…где надо — показался изысканно томным, жеманным, потом задумчивым, потом капризным, а вот он уже классик и академик. И все это с большим вкусом приправлено где аллитерацией, где неслыханной рифмой, где кокетливо-небрежным диссонансом… <…>. Он меняет костюмы и маски с такой быстротой и ловкостью, что сам Фреголи (известный актер варьете и кинорежиссер Леопольдо Фреголи (1867–1936) был мастером перевоплощения; его называли „человеком с тысячью лиц“. — И. М.) ему позавидовал бы. Но в конце концов до всего этого ему нет никакого дела. Его поэзия загромождена неодушевленными предметами и по существу бездушна даже там, где сентиментальна. <…> Эта одна из отраслей русского прикладного искусства XX века». Георгия Иванова, который был с этой рецензией, безусловно, знаком, она не могла не раздражить, хотя и не слишком выделялась из общего хора неодобрительных отзывов. Особенно его могли задеть слова: «Г-н Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве только если случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастия. Собственно, только этого и надо ему пожелать». В какой-то мере Ходасевич оказался пророком…
В 1921 году, в голодном послереволюционном Петербурге они познакомились лично. В одном из писем того времени (в Москву В. Г. Лидину, от 27 августа 1921 года, после смерти Блока) Ходасевич писал: «Знаете ли, что живых, т. е. таких, чтоб можно еще написать новое, осталось в России три стихотворца: Белый, Ахматова да — простите — я. Бальмонт, Брюсов, Сологуб, Вячеслав Иванов — ни звука к себе не прибавят. Липскеровы, Георгии Ивановы, Мандельштамы, Лозинские и т. д. — все это „маленькие собачки“, которые, по пословице, „до старости щенки“. Футур-спекулянты просто не в счет. <…> Особенно же грустно, что, конечно, ни Белому (как стихотворцу), ни уж, подавно, Ахматовой, ни Вашему покорному слуге до Блока не допрыгнуть».
И вот этого поэта, которого Ходасевич ставил ни во что (правда, в одном ряду с Мандельштамом), в эмиграции начали время от времени сравнивать с ним, объявляя то одного из них, то другого первым поэтом России. Возникала своего рода борьба за поэтический трон. Но до поры до времени оба поэта вели себя вполне корректно. До Парижа они встретились еще в Берлине. Ирина Одоевцева печаталась иногда в «Беседе». В Париже Георгий Иванов регулярно публиковался в «Днях» (в основном, «Петербургские зимы»), где Ходасевич вместе с Алдановым вел литературную страницу. Встречались они и в кафе, и в литературных собраниях. Во всяком случае, имя Георгия Иванова часто появляется в «Камер-фурьерском журнале» Ходасевича, что говорит, конечно, не о близком общении, а о постоянных встречах на людях.
