Наталья Солнцева - Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание
Когда Вы получите сие письмецо, я уже буду старичком, почтенным старцем, песочком посыпающим… ибо сего 3. IX стукнет мне сисдесят. Кончилось «пожилых лет», начинается «старость-матушка». И вот я уже прозреваю и каркаю: «не избежать тебе муки вечные, тьмы кромешные, скрежета зубного, червя бесконечного, огня неугасимого… готовят тебе крюки каленые!» — как писано у Мельн<икова>-Печерск<ого>[407].
Юбилей прошел, пришли добрые письма от знакомцев и незнакомцев, благодарности за «Лето Господне», и даже какие-то издатели, благодаря хлопотам поклонника и рецензента Шмелева Ernst’a Wierchert’a, прислали ему 912 франков, и он гадал, аванс это или подарок… Юбилей прошел, навалилась грусть — но Иван Сергеевич послал ее к черту: пусть! плевать! старость так старость. Все пошло своим чередом: что делать с «Няней из Москвы»; где взять сил и денег — спасибо сербам с их 600 франками в месяц; как избавиться от мнительности, которая мешает ему спокойно и здраво принимать удары и обиды: как поменять квартиру; что делать с хворями Ольги Александровны — он называл ее терпеливой рабой-ангелом; что происходит с друзьями: не появляются в газетах материалы Ильина — не повредила ли ему статья о Шмелеве?.. как там Бальмонт?..
За два дня юбилея Бальмонт признался ему:
Друг, если бы Вас не было, не было бы и самого светлого и ласкового чувства в моей жизни за последние 8–9 лет, не было бы самой верной и крепкой душевной поддержки и опоры, в часы, когда измученная душа готова была переломиться…[408]
Юбилей был отмечен в русской и иностранной печати. Даже в «Последних новостях» в честь Шмелева появилась статья Бальмонта, а в ней слова о том, что Шмелев — самый русский писатель, и эта русскость создала ему большую славу не только в России. После выхода газеты автор статьи написал своему другу:
Мой милый Иван Сергеевич, мне было так хорошо в это утро, как в юности, когда печатали мои первые стихи. Вот и круговращение времен! Вам 60, мне 66, а мы точно начинающие писатели. Но надо ли огорчаться или ужасаться на это? Не лучше ли радоваться? Ведь все это в точности означает не более не менее, как то, что в лязге и чаде мировой бессмыслицы люди, с которыми мы поневоле соприкасаемся, заскорузли и окоченели, а мы все те же апрельские, утренние, открытые Божьему чуду, когда оно приходит, и, тоскуя, зовем его, когда оно медлит[409].
Это писал человек, измученный недугом, бедностью, тоской по родине, ненужностью издателям, но продолжающий работать, опубликовавший свой перевод «Слова о полку Игореве».
Крайне восприимчивый к хуле и благодарный за ободряющее слово Шмелев прочитал про себя в статье Куприна о том, что он — «один из самых талантливых и любимейших русских писателей» и «его имя, несомненно, века проживет и тленья избежит», что он — «добрый хозяин» и слову своему он тоже хозяин «верный, крепкий и непоколебимый», что «ложь для него отвратительна, как грязь и мусор в чистом доме, и неправда никогда не оскверняет его уст», что все им написанное «дышит хозяйственным трудолюбием, совершенным знанием дела, места и языка» и «богатство его лексикона необыкновенно широко, и слово всегда ему благодарно, послушно»; и вообще «Шмелев теперь — последний и единственный из русских писателей, у которого еще можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка… Шмелев… коренной прирожденный москвич, с московским говором, с московской независимостью и свободой духа»[410].
Статья была опубликована в журнале профессиональных шоферов «За рулем» в декабре. Иван Сергеевич отозвался на нее 3 января 1934 года:
Дорогой друг, Александр Иванович.
Сердечно благодарю за Ваш братский привет, — за Вашу ласковую, — одаряющую меня так щедро, — статью в журн<але> «За рулем». Согрела она меня воистину, щедротами сердца Вашего… Давно-давно не встречались мы, и виною сему — единственно — немочи мои и такое, порой черное, подавленное душевное состояние, что и глаза бы не глядели. Ныне это волею Божией смягчилось, перегорело словно, хотя внешние обстоятельства должны бы влиять в обратную сторону… Но внутреннее общение с вами не прерывалось для меня за эти годы: Вы были со мною — Вашим творчеством, незабвенный: всегда любимый — всегда — А. Куприн[411].
И еще одно событие в его жизни, вернее, в жизни всей эмиграции, на фоне которого декабрьская публикация Куприна в честь Шмелева прозвучала скромно. В 1933 году решением Шведской Академии от 9 ноября Бунину присудили Нобелевскую премию, за которую Шмелев, переживший прессинг недругов и время от времени впадавший в сомнения — достоин ли? — биться перестал. В присланном Бунину официальном решении говорилось, что премию присудили и за талант, и за воссоздание в его прозе типичного русского характера. Шмелев был искренне обрадован — и за Бунина, и за русскую словесность. Торжества прошли и в «Возрождении», и в «Последних новостях». Широкое собрание в честь победителя состоялось в театре «Елисейских Полей». Шмелева не было на чествованиях, но 1 декабря 1933 года в «России и славянстве» он опубликовал свое «Слово на чествовании И. А. Бунина», в котором писал о том, что эта Нобелевская премия — и во славу Бунина, и во славу русской литературы, которая породила победителя; что Бунин кровно и духовно связан с родиной — крестьянскими избами и барскими усадьбами, яблочными садами и ригами, снегом и бездорожьем; что Бунин сумел запечатлеть нетленное. 3 декабря Бунины отбыли в Стокгольм. Талант Бунина Шмелев ценил всегда. Но ему хотелось, чтобы эта премия была воспринята и как факт признания миром духовного богатства русских: через Бунина признается Россия!
Однако литературные и общественные круги довольно болезненно приняли речь Бунина: показалось, что он понял премию как личную победу и вне контекста трагической судьбы России, вне русской литературы. Удивляло и то, что Бунин не отвечал на письменные поздравления, хотя это было невозможно — он получил около восьмисот приветствий! Не ответил он и Шмелеву, который, несколько смущенный, поинтересовался у Деникина, был ли ему ответ, но и тот не получил от лауреата ни письма, ни телеграммы. Бальмонт по поводу нобелевских событий, суеты вокруг лауреата написал экспромт:
И. А. Б.
Он философских чужд вопросов,
Он любит красоту откосов,
Садов пленительную мглу.
У нас в Москве был Абрикосов,
Его вы ели пастилу?[412]
От Карташева Шмелев узнал о намерении общественности указать Бунину на закрытом собрании в «России и славянстве» на то, что он неправ, что его победу надо все-таки рассматривать как победу русской литературы и в связи с российской трагедией. Готовившуюся акцию Шмелев не одобрял и отнесся к ней как к истерике.
