Геннадий Красухин - Стежки-дорожки. Литературные нравы недалекого прошлого
Мало ли о чём мечтали увлечённые романтикой революции юноши! Они были чисты в своих помыслах, как друзья Пушкина, с которыми он лично согласен не был, но которых поспешил ободрить, когда те попали в беду: «Храните гордое терпенье»!
Да и разве не избавились от наивных своих иллюзий те, кто остался жив, – тот же Борис Слуцкий, тот же Александр Межиров? Нет у них разве стихов, не только отрекающихся от «земшарности», но показывающих, что такое советскость, каким порочным содержанием наполнено это понятие?
Вослед Куняеву и Латынина вырвала стихи из контекста, сжала историю, как пластилиновый шарик, так что в её статье мечта ифлийцев о «земшарной республике Советов» стала оправданием нашей интервенции в Афганистане!
Помнится ещё, что стихи ифлийцев с их «земшарными» мечтами Латынина в той статье противопоставила стихам о войне Анны Ахматовой, что меня тоже озадачило: как же можно не учитывать разности возраста и опыта? Вот это и есть, на мой взгляд, научная некорректность подхода.
Позиция надмирного судии мне представляется опасной. Под видом беспристрастного анализа утверждается право на существование чудовищных вещей. Нет, конечно, такие аналитики сами не являются сторонниками антисемитизма, сталинизма, фашизма, людоедства, но своими призывами к беспристрастности они переводят этически неприемлемые явления в разряд дискуссионных и даже экзотически интересных.
Спросят, для чего я вспоминаю о давней статье? Но это для теперешнего времени она давняя. А тогда воспоминания о ней были ещё очень свежи. К тому же выбранная Латыниной позиция надмирного судии давала знать о себе и в других её публикациях, даёт знать о себе и в теперешних её статьях и колонках.
Словом, единомышленником Аллы Латыниной я себя не чувствовал. Поэтому, когда до меня дошли слухи, что Кривицкий согласился на переход Латыниной из «Общей газеты» к нам членом редколлегии, я твёрдо решил: с ней я работать не буду!
Тот же Бонч, злорадно мне улыбаясь, распорядился вынести мебель из бывшего кабинета Золотусского, и как только туда вселилась Латынина, я пришёл к ней.
– Не знаю, – сказал я ей, – расстрою я тебя или обрадую, но прошу подписать моё заявление об уходе. – И положил заявление ей на стол.
– Почему ты решил уходить? – спросила она.
Обижать мне её не хотелось, и я ответил: «Помнишь слова Гамлета: “Я ведь не флейта, на которой каждому можно играть свою мелодию”? Меня никто не известил о твоём назначении. Удальцов и Кривицкий не нашли нужным поделиться со мной такой новостью. Это оскорбление, и я не буду его сносить!»
Я собрал вещи и ушёл домой. В этот же день мне позвонила секретарь Кривицкого Людмила Михайловна.
– Евгений Алексеевич просит тебя зайти, – сказала она.
– Передай Кривицкому, что я больше в газете не работаю, – ответил я. – Так что разговаривать нам с ним не о чем.
А на следующее утро позвонил Удальцов.
– А если не горячиться? – спросил он. – Если хорошенько подумать?
– То подписать моё заявление, – в тон ему продолжил я. – Не сомневайся, подписывай. Я больше в газете работать не буду.
– Сколько ты проработал? – спросил меня Аркадий. – Ведь я же пришёл позже тебя.
– Двадцать семь лет, – сказал я.
– И не считаешь газету своим родным домом? – удивился Удальцов.
Я усмехнулся, вспомнив, как они терзали наш отдел, и ответил. – В газете не осталось ничего, что было бы мне дорого.
Я очень удивился, когда через несколько дней на остановке трамвая в Протопоповском переулке подошёл ко мне Кривицкий. Он жил неподалёку, но ездил на персональной машине, и пути наши с ним не скрещивались.
– Почему вы всё-таки не пришли тогда ко мне? – спросил он.
– А для чего?
– Вместе бы придумали, как выйти из сложившейся ситуации.
– Думать надо было тому, кто знал, как она сложится, – сказал я. – А после драки, как известно, кулаками не машут.
– Вы просто обиделись, что вас не ввели в редколлегию, – констатировал Кривицкий.
– Напротив, я благодарен Аркадию, что он мне этого не предложил. Если у меня и были перед кем-то в газете обязательства, так только перед Золотусским, которому я обещал дождаться его возвращения. Но делать это становилось всё труднее. Вы освободили меня от этих обязательств. Теперь я могу заниматься своей газетой и преподавать.
– Вы не откажетесь пожать мне руку? – спросил Кривицкий.
– Конечно, не откажусь, – сказал я.
– Всех вам благ! – пожелал Кривицкий, крепко пожимая мне руку.
Я поблагодарил.
* * *На этом я и закончу.
Хотя жизнь продолжается, и у меня нет никаких оснований быть ею недовольным.
Я люблю свою газету, радуюсь, что её хорошо знают в регионах России, огорчаюсь, что она меньше известна в столицах. Очень признателен за помощь её авторам – известным литературоведам, критикам, писателям и замечательным учителям. Я и не предполагал, когда взялся за редактирование «Литературы», что в России так много людей, способных не только мастерски преподавать литературу, но и чрезвычайно увлекательно делиться этим своим умением с коллегами[8].
Я благодарен судьбе, что был знаком и дружил с Симоном Львовичем Соловейчиком, сыгравшим огромную роль в моей жизни. Этот удивительный человек настолько любил своё дело, что, когда однажды оно застопорилось, сказал нам: «Не вешайте носы! Мы будем продолжать выпускать наше издание даже из подвала, даже из подполья!» Он был гневливым и отходчивым, раздражительным и охотно прощающим обидчиков. Это был типичный интеллигент, которого запечатлела великая русская литература и которого, по счастью, нам удаётся иногда встретить в жизни.
О некоторых из них я попытался здесь рассказать. И не только о них.
Человеческое сообщество тем и интересно, что состоит из совершенно разных людей, по-разному осмысляющих жизнь, ставящих перед собой разные цели и идущих к ним разными путями.
Я никогда систематически не вёл дневников. Несколько раз принимался их вести, а потом бросал, ругая себя за безволие.
Писать по памяти – дело не слишком надёжное[9], ведь человеческая память избирательна.
И всё-таки хочется думать, что я не совсем зря занимался этим делом. Пока я писал, передо мной вставало прожитое, ко мне возвращалось пережитое, и я старался запечатлеть жизнь, какой её ощущал.
В такой авторской задаче нет, конечно, ничего оригинального: какой автор не печётся о том же?
Другой вопрос, что из этого выходит?
Мне хотелось, чтобы это была моя жизнь, не выпадающая из контекста отпущенного мне судьбой времени.
Май-июль 2003 года
Примечания
