Альфред Штекли - Томас Мюнцер
Герцог Генрих Брауншвейгский всплеснул руками.
— Да ты воистину друг князьям! — Он весь побагровел от гнева. — Как это ты додумался, что князь не должен иметь больше восьми лошадей?!
Генриха прервал Георг Саксонский. Один страстно любил конюшню и пышные выезды, а другой находил, что сейчас уместней говорить на иные темы. Герцог Георг считал себя защитником религии и повторял, что корень всех несчастий Мюнцера в его отступничестве от церкви. Он задал пленнику несколько вопросов об его взглядах на святое причастие. Конечно, он так и знал, что и в этом Мюнцер еретик. Ландграф был другого мнения: разрыв Мюнцера с католической церковью — еще полбеды. Главное, в чем он должен сокрушаться и каяться, — в том, что подбил людей на восстание.
Но Томас не сокрушался и не каялся. С поразительной твердостью настаивал он на своей правоте. Враги готовы видеть в нем чуть не единственного зачинщика всей Крестьянской войны! Он нарочно, мол, направился в Шварцвальд, чтобы поднять там мятеж.
Странные рассуждения! Князья слишком переоценивают его силы. Не его, Мюнцера, воля заставила крестьян взяться за оружие. Сами господа тому причиной. Это они, живодеры, превратили страну в сплошной вертеп насильников и грабителей. Он действительно был у шварцвальдских крестьян. Но не он поднял их на восстание. Оно началось еще до его прихода. В Клеттгау и Гегау он пробыл несколько недель и составил статьи о том, как надо править. Они предлагали ему остаться у них, но он ушел. Его перебили: что он имеет против благородных рыцарей и их замков? Он не скрывал своей ненависти к этим разбойничьим гнездам. Графы и рыцари отягощают своих подданных бесчисленными повинностями, поэтому их замки надо разрушать.
О, они знают, что душа Мюнцера ликует, когда поместья охвачены пламенем — ведь он сам призывал сжечь замок Апеля фон Эбелебена?
Он этого не отрицает. Он поступал так, как находил справедливым. Уничтожение замков, средоточия всякого гнета, составляло часть его замыслов.
Кто эти «братья», которых он побуждал к поджогам и разбою?
Их интересуют имена? Томас усмехнулся: он их не знает!
Откуда вдруг такая забывчивость? Или он выступал перед безликой толпой? Ему стали грозить. Пусть-ка он лучше подобру-поздорову выкладывает все начистоту. А то его вмиг отправят в подвал и там поломают кости.
Он не отвечал. Герцог Георг зря надрывал горло. Ландграф нетерпеливо стучал ногой по полу. Сколь долго будут продолжаться уговоры?
Застенок был рядом. Среди пыточных инструментов, подбоченившись, стоял палач, осанистый и важный, словно лекарь.
Когда князья сели, он неторопливо принялся за дело. В первые мгновения боль казалась невыносимой. Мюнцер закричал.
— Тебе больно, Томас? — В голосе Георга Саксонского напускное участие мешалось с нескрываемым злорадством. — Но крестьянам было сегодня еще больней, когда их убивали. Это ты вверг их в такую беду!
И Мюнцер вдруг засмеялся, как безумный. Ну и глупы же эти князья, если думают, что тысячи крестьян поднялись на смертельную борьбу по воле какого-то одного человека! Они бы его покинули, если бы не желали битвы.
— Крестьяне знали, на что идут!
Неужели у него нет ни сострадания к несчастным, ни чувства раскаяния?
Раскаяния? Нет! От своего он не отступится. Он прав.
— Все на свете должно быть общим!
Больше он ничего не сказал.
Люди, видевшие Мюнцера в руках палача, были глубоко убеждены, что только вмешательством дьявола можно объяснить такую чудовищную закоренелость.
Напрасно он упрямится. Ему не дадут умереть героем. Он зря тешит себя мыслью, что кончит, как ветхозаветный пророк, который, не боясь палачей, бросает в лицо неумолимому владыке свои грозные пророчества. Он слишком часто говорил о готовности положить голову за свое учение, призывал к бесстрашию и самоотверженности. Но пусть он не надеется, что его упрямство позволит ему одержать верх над врагами. Нет, сколько бы тяжких трудов ни доставил он заплечных дел мастерам, они, поднявшись из застенка, не поспешат рассказывать братьям-крестьянам о нечеловеческой выносливости их одержимого дьяволом вождя. Или он ждет, что день казни станет днем его торжества? Он уже видит себя на лобном месте отталкивающим священника, который протягивает ему крест? Его окружает тысячная толпа, и он на глазах у всех встречает смерть, непоколебимо уверенный в своей правоте?
Но этого не будет. Его задавят прямо здесь, в каменном мешке, или на рассвете выволокут на старую живодерню и прирежут на зловонной земле. И никто, кроме десятка невыспавшихся, сумрачных рейтар, не будет свидетелем его последних минут.
Множество людей отравлено его дьявольским учением. Они видят в нем глашатая высшей правды. Если князья просто убьют Мюнцера, они собственными руками возложат ему на голову венец мученика. Такого промаха они, конечно, не допустят. Конец его должен быть жалок. Пойманный вождь бунтарей должен показать себя трусливым, малодушным, слабым. Он, всю жизнь внушавший людям мысль о неповиновении властям, должен стать примером покорности. А главное — он должен признать, что все, чему он учил, заблуждение. Уничтоженный поражением — так хотел сам бог! — он не может сохранить даже остатков мужества, у него от страха подгибаются колени, и он теряет дар речи. Именно так должен кончить главарь смутьянов. Подавленный раскаянием, он принимает смерть как справедливую кару.
На этом сходились все: и ярый католик герцог Георг и верный Лютеру Альбрехт Мансфельдский. Интересы скорейшего и окончательного разгрома крестьянского восстания требовали, чтобы именно так была обставлена смерть Мюнцера. От него этого и не скрывали. Как бы он себя ни повел, героем и мучеником он не умрет. Ему уготовлена другая доля. Он, конечно, может избавить себя от излишних страданий и приблизить развязку. Вначале ему даже подавали надежду: его пощадят, если он принесет отречение. Он усмехнулся. Они рубили в куски безоружных крестьян только по подозрению в симпатиях к восставшим, а ему, которого считали главным развратителем, обещали милость. Ложь эта, на самом деле, была бездарной.
Мюнцер знал, что ему не обратиться с эшафота к народу: с ним расправятся без посторонних глаз. Врагам нужно, чтобы он умер раскаявшимся, и они сделают все, чтобы оболгать мертвеца.
Разве не легче смертнику, если он уверен, что хотя бы на лобном месте он окажется победителем и его дерзкой отваге поразятся люди? А что, кроме беспредельной веры в свое дело, остается тем, кто обречен на пытки в тайных судилищах и казнь втихомолку?
Эрнст, граф мансфельдский, доказывал свои особые права на пленника. У него с Мюнцером давние счеты. Кто еще может похвастаться такой долгой и непримиримой враждой к Альштедтцу? Даже покойный курфюрст признавал, что Эрнст законно требует удовлетворения. Кого еще Мюнцер оскорблял так часто и так гнусно? К кому обращался со столь наглыми и возмутительными посланиями? В чьих землях баламутил рудокопов и крестьян? Куда хотел повести свои шайки? Чьих, наконец, подданных велел обезглавить в лагере?
