Михаил Алексеев - Пути-дороги (Солдаты - 2)
Кузьмич говорил с хозяином по-русски, не растрачивая попусту тот немногий запас венгерских слов, которые они на всякий случай успели разучить с Пинчуком по дороге: сибиряк знал, что почти все венгерские мужчины его лет и старше побывали в русском плену после первой мировой войны и вполне сносно изъясняются по-нашему.
-- В России был? -- спросил для верности Кузьмич старика, помогавшего ему распрягать лошадей.
-- Был, -- ответил тот. -- Россия хороший...
-- Хороший-хороший, а небось сына против русских воевать послал? -допытывался Кузьмич, довольный тем, что Пинчук, захватив с собой спирт и теплую одежду, выехал к разведчикам на Мурешул и ему, Кузьмичу, теперь никто не мешал беседовать с иностранцем.
-- Сына... под Воронежем... убили... -- признался мадьяр, и ездовой заметил, как его большие, земляного цвета руки знобко затряслись, худое лицо сморщилось, глаза стали мокрыми.
-- Эх вы, вояки... -- неопределенно пробурчал Кузьмич, отводя лошадей под навес. -- А овсеца мерки две у тебя найдется? -- крикнул он оттуда хозяину.
-- Нет, товарищ. Я имел мало земли. Овес негде сеять. Много земли у графа Эстергази, у меня -- мало...
Кузьмич посмотрел на старика и сразу подобрел.
-- Как тебя зовут?
-- Янош, -- охотно ответил крестьянин и заулыбался.
-- А меня Иваном величают. Иваном Кузьмичом. Янош и Иван -- одно и то же. Тезки, стало быть, мы с тобой... а?
-- Тетка, тетка, -- весело залопотал венгр.
-- Вот что, "тетка", овса-то все-таки надо достать, -- уже серьезно заговорил Кузьмич. -- Тылы наши с фуражом поотстали малость. Сам знаешь, горы. А лошадей кормить надо. Понял?
Хозяин на минуту задумался, потом, что-то сообразив, взял у Кузьмича мешок и вышел на улицу. Вернулся с овсом только ночью.
-- Со склада графа Эстергази, -- воровато и испуганно озираясь, словно за ним следил сам граф, проговорил он и печально добавил: -- Узнает -убьет... Тут вот и листовки ночью с самолетов разбрасывали такие... Пишут в них: если будете, мол, помогать русской армии и грабить графские имения, всех перевешаем...
-- Кто же разбрасывал эти поганые бумажки, язви его в душу? -возмутился Кузьмич.
-- Написано с одной стороны по-румынски, а с другой -- по-мадьярски. Немцы, наверное.
-- Они, стало быть, -- согласился Кузьмин и успокоил хозяина: -- А ты, Иван, то бишь... Янош, того... не пугайся. Песенка графа спета.
Убрав коней, Кузьмич и хозяин вошли в дом. Молодой разведчик уже спал. Лачуга в другой комнате с помощью хозяйки что-то готовил для разведчиков. Пинчука все еще не было.
Венгр, принявший ездового за старшего, провел его в горницу, где Кузьмича ждала уже постель. Но спать сибиряку не хотелось, и они разговорились с хозяином, который к тому времени уже успокоился совершенно и так пообвыкся, что то и дело шлепал Кузьмича по плечу своей тяжелой ручищей.
-- Видал я у тебя, Янош, под сараем соху. Клячонка небось еле тащит ее. А у нас трактор, -- неожиданно похвастался сибиряк. -- Выехал в поле с четырехлемешным -- сердце поет, радуется, стало быть...
-- Трактора и тут есть... У богатых.
-- То я знаю, -- солидно подтвердил Кузьмин. -- Да вам-то от этого какая же польза?
-- Никакой, -- вздохнул крестьянин и неожиданно спросил: -- А земли у тебя, Иван, много?
-- Больше, пожалуй, будет, чем у вашего... этого, как его... -вспоминал Кузьмич, -- ну, как его, черта... Газы, что ли?
-- Эстергази, -- подсказал хозяин.
-- Ну да! Он. Так вот, побoлe, чем у него.
-- Так ты тоже граф? -- изумился старый мадьяр, подозрительно косясь на просмоленные шаровары ездового и на его заскорузлые руки.
Кузьмич рассмеялся.
-- Граф! Нет, брат, нe граф, язви его, а подымай выше!
-- Кто же?
Кузьмич помолчал. Потом сказал серьезно:
-- А вот угадай!
-- Нет, -- Янош улыбнулся, -- никакой ты не граф, ты наш... крестьянин. Но почему у тебя столько земли? Я слышал, что у вас так... но...
-- А вот потому, садовая твоя голова, что живем да работаем мы сообща.
И Кузьмич, поощряемый нетерпеливым любопытством хозяина и еще более нетерпеливым желанием рассказать правду о своей стране, о людях ее, в сбивчивых, но все же ясных и простых выражениях поведал чужестранцу о своем житье-бытье. Мадьяр как завороженный слушал необыкновенную и волнующую повесть старого хлебороба о колхозах, где простой народ стал хозяином своей земли -- ему принадлежат все богатства, где человек ценится по его труду...
-- И это все правда, Иван? Мы слышали кое-что. Да ведь и другое говорят. -- Руки крестьянина легли на острые плечи Кузьмича, как два тяжелых, необтесанных полена. -- Правда, Кузьмытш?..
-- Я уже очень стар, Янош, чтобы говорить неправду.
-- А можем... мы у себя... сделать такое?
-- Можете, Янош, ежели не будете бояться ваших... Стервогазей.
Беседа длилась долго и закончилась далеко за полночь.
В эту ночь Кузьмичу приснился удивительный сон.
...Сидит он в своей хате и читает за столом книгу. Его молодая жена Глаша прядет шерсть ему, Кузьмичу, на носки. Течет, течет из ее белых проворных рук черной струей нитка и накручивается на жужжащую вьюшку. Одной, быстрой и маленькой, ногой Глаша гоняет колесо прялки, другой -- качает зыбку. Зыбка мерно, как волна, плавает из стороны в сторону под бревенчатым потолком, певуче поскрипывая на крючке, а Глаша поет:
Придет серенький волчок,
Схватит дочку за бочок...
Голос Глаши светлым и теплым ручьем льется в сердце Кузьмича, приятно бередит грудь. Кузьмич оставляет книгу, хочет подойти к жене, но вместо нее видит Яноша, который качает не зыбку, а рычаг кузнечного горна и просит Кузьмича: "Расскажи, Кузьмытш, как строили вы свою жизнь". Иван начинает рассказывать и...
Сонные видения обрываются. Ездового разбудил вернувшийся старшина и приказал быстро запрягать: предстояло перебраться в другой пункт.
Старый Янош стоял у своих ворот и на прощание махал вслед Кузьмичовой повозке своей шляпой.
-- Ишь як подружились вы с ним за одну ночь, -- заметил Петр Тарасович, устраиваясь на повозке Кузьмича рядом с молодым разведчиком. -- А мне и не пришлось побалакать с хозяином, -- добавил он с сожалением.
Идя по чужой земле, Пинчук пытливо наблюдал, что творится на ней, как живут тут люди, что было у них плохого и что -- хорошего. Встречаясь с местными жителями, больше крестьянами, он подолгу с ними беседовал, при этом всегда испытывая непреодолимое желание научить их всех уму-разуму, наставить на путь истинный, подсказать правильную дорогу. Иногда он увлекался настолько, что Шахаеву приходилось останавливать не в меру расходившегося "голову колгоспу". Петр Тарасович, например, никак не мог согласиться и примириться с тем, что почти вся земля в Румынии засевается кукурузой, а не пшеницей или житом. Он, конечно, понимал, что для румынского крестьянина-единоличника посев пшеницы связан с большим риском. На подобный риск могут отважиться разве только помещики да кулаки. Случись засуха (а она частенько наведывается в эту бедную страну) -- пшеница не уродится, и мужик останется с семьей без куска хлеба, ему никто не поможет. Кукуруза же давала урожай в любой год и гарантировала крестьянина по крайней мере от голодной смерти. Пинчук это знал, и все-таки его хозяйственная душа была возмущена таким обстоятельством.
