Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Первая книга воспоминаний
Похваставшись очередной своей самиздатовской книжкой, Коля предлагал всем, кто отважится, померяться с ним силой. Но стального его рукопожатия не мог перебороть ни один из наших институтских силачей. Даже Поженян, который частенько тут же, у этого подоконника, давал желающим уроки бокса («хук справа», «хук слева»).
Поженян, кстати, кроме этих уроков бокса нередко демонстрировал новичкам — после не слишком долгих просьб и упрашиваний — свой коронный номер.
Он читал стихотворение Блока (читал, кстати сказать, замечательно):
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь — начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Прочитав, становился на руки и, стоя в такой необычной позе, читал то же стихотворение, но уже в обратном порядке — от последней строки к первой:
Аптека, улица, фонарь.
Ночь, ледяная рябь канала…
И повторится все, как встарь:
Умрешь — начнешь опять сначала.
Все будет так. Исхода нет.
Живи еще хоть четверть века…
Бессмысленный и тусклый свет.
Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.
Самым поразительным в этом эксперименте было то, что волшебное стихотворение Блока в перевернутом виде оставалось таким же чарующим. И — мало того! — не только весь эмоциональный настрой, но даже и смысл его при этом ничуть не менялся.
Скажу даже больше: этот лихой Поженянов номер, пожалуй, даже усиливал трагизм блоковского стихотворения, так сказать, структурно обнажая и подтверждая главную его мысль: вертись хоть так, хоть этак, хоть становись с ног на голову — все равно. Жизнь — замкнутый круг. «Все будет так. Исхода нет».
Здесь же, у подоконника, певали мы любимые наши институтские песни. Главную из них, наш институтский гимн, сочинил Владик Бахнов:
Есть в городе бульвар небезызвестный,
А на бульваре памятников два.
Быть по соседству с ними очень лестно.
Но наш Лицей имеет все права!
Пусть Тимирязев повернулся задом
И Пушкин прикрывает шляпой зад, —
Сыны Лицея будут только рады,
Что классики за ними не следят.
Знакомые дорожки и тропинки
И коридоров тесненький уют.
Здесь гении в изодранных ботинках
Высокое искусство создают.
До «Прогулок с Пушкиным» Андрея Синявского, вызвавших при своем появлении дружный вопль негодования — и у нас, и в эмиграции (там одна из рецензий на эту книгу называлась простенько, но мило: «Прогулки хама с Пушкиным»), — было еще ох как далеко! Но панибратское, фамильярное, амикошонское отношение к классику было свойственно нам уже тогда. И выражалось оно не только в озорной строчке из этого нашего институтского гимна («И Пушкин прикрывает шляпой зад»), но и во многих других любимых наших песнях. Например, вот в этой, гораздо более известной, автором которой был другой мой институтский товарищ — Женя Агранович:
В тумане тают белые огни…
Сегодня мы уходим в море прямо.
Поговорим за берега твои,
Родимая моя Одесса-мама.
Мы все хватаем звездочки с небес.
Наш город гениальностью известен:
Утесов Лёня — парень фон Одесс,
А Инбер тоже бабель из Одессы…
Был Одиссей, бесспорно, одессит,
За это вам не может быть сомненья,
А Сашка Пушкин тем и знаменит,
Что здесь он вспомнил чудного мгновенья…
Для непосвященных строчка про Веру Инбер, которая «тоже бабель из Одессы», звучала вполне невинно. Но для нас — в то время, когда книги сгинувшего в сталинских лагерях Бабеля были изъяты из всех библиотек и даже самое имя его было неупоминаемым, запретным, — эта с виду такая невинная строчка была исполнена особого, тайного смысла. И строка про «Сашку Пушкина» приводила нас в восторг не только своим веселым озорством. Она тоже несла в себе некий особый, тайный смысл. Ведь еще в 37-м про Пушкина кем-то метко было сказано, что он стал членом Политбюро. А это значило, что так вот, запросто трепать его имя даже опаснее, чем поминать всуе имя Господа Бога. Пожалуй, не менее опасно, чем имя земного нашего бога — Сталина.
Женя Агранович не только сочинял стихи, но и сам подбирал к ним мелодии. О нем можно сказать, что он был первым нашим бардом. (А ведь еще целую эпоху — и какую! — предстояло прожить до появления первых песен Булата, Галича, Высоцкого). Не могу утверждать, что мелодия песни про Одессу была им сочинена. Скорее — вот именно подобрана. Но прелесть этой, как и многих других его песен, состояла в том, что текст ее рождался одновременно с мелодией. Мелодия была не одеждой, не платьем, а плотью песни. Текст и мелодия были, как сказано в Евангелии про мужа и жену, — едина плоть. И этому ничуть не мешало то обстоятельство, что иногда Женя подбирал (тут, пожалуй, даже уместнее сказать — сочинял) мелодии и на чужие тексты.
Самой знаменитой — без преувеличения можно сказать, знаменитой на всю страну — была в те годы песня «Пыль», написанная им в соавторстве с Редьярдом Киплингом. Точнее — с переводчицей британского поэта А. Оношкович-Яцыной, которая создала совершенно изумительный русский текст этого киплинговского стихотворения:
День-ночь-день-ночь — мы идем по Африке,
День-ночь-день-ночь — все по той же Африке —
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!..
Я-шел-сквозь-ад — шесть недель, и я клянусь,
Там-нет-ни-тьмы — ни жаровен, ни чертей,
А только пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог,
И отпуска нет на войне!
Эту свою песню Женька сочинил в сорок первом. В первые дни войны был сформирован в Москве из студентов и других добровольцев 22-й истребительный батальон. В числе этих добровольцев были и наши — литинститутцы: Миша Львовский, Сергей Наровчатов, Сергей Смирнов (будущий автор «Брестской крепости»). Был среди них и он — Женька Агранович. В своей роте он был запевалой. Но что петь? «Если завтра война»? — так война была уже сегодня, и сразу стало ясно, что будет она совсем не такая, как предсказывалось в той бодряцкой песне. Так же мало годились в той обстановке и другие предвоенные советские песни про то, как, «гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход» и «первый маршал в бой нас поведет».
На марше всплыли у Жени в голове любимые строчки Киплинга, и он сам не заметил, как из топота сапог и хриплого дыхания товарищей стала складываться, рождаться мелодия. Сперва робко, неуверенно попробовал запеть. Товарищи по роте — свои, литинститутские мальчики — слова Киплинга знали не хуже, чем он. Тут же подхватили. А через день новую песню на марше пел уже весь батальон. И даже комиссар пел вместе со всеми стихи «барда британского империализма».
Что-то он, правда, почувствовал своим партийным, классовым чутьем. Спустя несколько дней сказал Жене:
— Песня хорошая. Только вот слова какие-то не наши. Ты б заменил, а?
Заменить все киплинговские слова было не в Жениной власти: песня ему уже не принадлежала. Но постепенно к каноническим, киплинговским куплетам он стал добавлять новые, свои:
Семь-дней при-каз: шире шаг и с марша в бой!
Но драз-нит нас близкий дым передовой.
Пыль-пыль-пыль-пыль от шагающих сапог.
Отдыха нет на войне.
Го-да прой-дут, — вспомнит тот, кто уцелел.
Не смерт-ный труд, не бомбежку, не обстрел,
А только пыль-пыль-пыль от шагающих сапог.
Отдыха нет на войне.
В этих новых Жениных куплетах не было и тени крамолы (да, собственно, и в киплинговских тоже — разве только одиозное имя их автора). Сочиняя свою песню, он и думать не думал о том, чтобы встать «поклонениям и толпам поперек», противопоставив ее строй и лад строю и ладу тех бодрых, зажигательных маршей, которые неслись тогда из всех репродукторов: «Легко на сердце от песни веселой…», «Нам песня строить и жить помогает…», «Только в нашей стране дети брови не хмурят, только в нашей стране песни радуют слух…», «Кто весел, тот смеется, кто хочет, тот добьется, кто ищет, тот всегда найдет!..»
Энергия этого повсеместно звучащего «марша энтузиастов» полностью исчерпала себя в более поздние времена. (Тогда-то покорили в одночасье всю страну песни Булата, Галича, Высоцкого.) Но и в те времена, о которых я рассказываю, энергия эта уже стала постепенно иссякать. И само собой вышло так, что марш Киплинга в аранжировке Жени Аграновича — быть может, даже независимо от намерений и воли автора — стал противовесом этому уже порядком обрыдшему всем нам «маршу энтузиастов».
