AНДЖЕЙ ДРАВИЧ - ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ
«Пусть всё будет хорошо!».
Будет ли?
Очень популярный теперь и чрезвычайно интеллигентный сатирик Михаил Жванецкий сказал: «Когда я однажды услышал, как диктор радио оговорилась, рассмеялась и исправилась – я понял, что наступила свобода».
А хороший поэт Владимир Корнилов высказался стихами, смысл которых я попробую передать: «Я не готов к свободе – по собственной ли вине?… Ведь она много труднее, чем неволя. Я ждал ее так долго, болея и трепеща. А когда она пришла – я не готов к ней…».
Я слышу, как они учатся произносить это слово, чувствую, как вслушиваются в его звучание. Лишь бы только его не трепали всуе.
2
Так заканчивается мой русский месяц.
Я еще хожу по московским улицам, где прохожие окидывают друг друга странными косыми взглядами: сначала внимательно смотрят на руки и лишь затем бегло – выше. Когда-то давно эти уклончивые взгляды выводили меня из себя (почему они не смотрят прямо в глаза?), пока я не понял, что это навык проверки покупок – а вдруг человек несет что-то, за чем имеет смысл постоять в очереди! – и лишь затем проявление интереса к своему ближнему.
Я хожу по городу словно бы подобревшему, без фальшивой мишуры, более свойскому, который учится в день своего рождения уличному веселью и естественности. По городу всё ещё неудобному для жизни, где нет ни нормальных телефонных справочников, ни нормальных, т.е. точных планов хотя бы центральных районов, поскольку всё это было, очевидно, строго засекречено, и где в киосках уже с утра не сыщешь свежей газеты, хотя не будешь иметь проблем с приобретением теоретического ежемесячника, скажем, компартии Уругвая («У меня только зарубежная пресса» – высокомерно цедит сквозь зубы киоскер в Сокольниках, когда у него смиренно спрашивают «Правду» или «Комсомолку», и небрежным жестом обводит десятки теоретических ежемесячников из разных стран мира).
Я захожу в магазины, где в течение этих двенадцати лет отчетливо проведена огромная работа: персонал отучили облаивать клиентов. Это, видимо, стоит колоссальных усилий: продавщицы с напряженными лицами (мечтать об их улыбках тщетно!) отвечают односложно, адресуясь куда-то в пространство. Но, однако, уже не кричат на вас. Прогресс.
Я выхожу из вагонов метро на перроны, где некогда – словно издевательская формула эпохи – вас встречали огромные надписи: «ВЫХОДА НЕТ», и смысл этого утверждения постепенно проникал в меня по мере того, как эскалатор двигался вверх. Теперь то ли надписей меньше, то ли они сформулированы иначе, но в глаза бросаются только люди, любую минуту готовые посвятить чтению, а то, что они держат перед глазами заботливо обернутым в газету – это почти всегда «Дети Арбата» Рыбакова – не самая великая литература, но знак великих преображений, открытие того, что прежде было совершенно секретным.
Так, может, есть выход?
Через несколько часов я снова окажусь на Белорусском вокзале, цикл завершится, вновь найденный город выпустит меня и я стану повторять слова того, кто постиг душу столицы, как никто другой, Юрия Трифонова: «Москва окружает нас, как лес. Мы преодолели этот лес. Всё прочее не имеет значения».
Впрочем, я еще в Сокольниках. Здесь есть – недалеко от моего дома – маленькая церквушка Воскресения Господня, церквушка молоденькая, построенная всего перед первой войной, действующая, покрашенная в веселые зелено-голубые тона. Внутри нее – постоянное движение, по православному обычаю люди покупают тонкие свечки по пятнадцать копеек и зажигают перед выбранной иконой с заранее определенной целью, размашисто крестятся, минутку молятся, снова осеняют себя крестом и выходят.
Я заглядывал сюда неоднократно, а теперь, на прощание, иду со стороны дома улицей, которая каким-то чудом сохранила название, видимо, очень старое – Богородское шоссе. Это асфальтированный кусочек старых Сокольников, района с характерной плебейскокабацкой наружностью, которую теперь в значительной мере нивелировала стандартная застройка. Но есть еще большой Сокольнический парк, и дорога идет вдоль его ограды, поднимаясь на бугор. Этот горб создает впечатление, что путь долог, перспектива глубока, а то, что передо мной, кажется отдаленнее.
А передо мной церковь Воскресения как воплощенная метафора из «Покаяния» Абуладзе, когда в самом конце фильма великая грузинская актриса Верико Анджапаридзе (умершая через несколько месяцев после съемок фильма) спрашивает про дорогу, ведущую к храму; на протяжении этих минут фильм является чем-то большим, нежели просто хорошее кино.
Церковь светит издалека, одиноко возвышаясь в конце пути на фоне неба. Не знаю, как создается это впечатление, так как вблизи она стиснута различными застройками, а сзади над ней нависает многоэтажное высотное здание. Гений русских зодчих умел века назад находить для сакральных сооружений самые прекрасные перспективы. Но ведь это – жестокий, алчный, переставивший всё местами двадцатый век. И ничего, всё так же. Одинокая церковь в далекой перспективе на фоне неба. Каждый, кто приедет сюда, на станцию метро «Сокольники», может убедиться, что я ничего не выдумал. Достаточно пройти несколько сот метров.
Я прохожу их, сбавляя шаг: в гору идти тяжелее. Но это другая тяжесть. Это бремя куска собственной жизни, бремя знаний об этой стране, которое раньше, в конце каждой поездки, становилось гнетущим, бремя их доли, словно я – один из русских пилигримов, подпирающихся суковатой палкой. Я бреду в гору, перестав думать о суетном, в покорном ощущении, что как бы ни развивались здесь события дальше, прежде всего необходимы безмерное очищение, глубокое раскаяние, признание вины, покаяние, прощение, милосердие.
Церковь Воскресения Господня светит издалека, а потом внезапно приближается. Я вхожу в храм и зажигаю две свечки – чтобы сюда приехал Папа Иоанн-Павел II-й и чтобы им всё удалось.
Январь 1988
ГРУЗИЯ КАК ФОРМА
1
Работая над этой книгой воспоминаний, я всё время ощущал себя в несколько неловкой ситуации. Неловкой в смысле терминологии, но не только. Я пишу о России и русских, но в Союзе живут не только они. Этих многочисленных «других» трудно даже как-то точно назвать. «Советские люди»? Жуть. «Советчики»? Еще хуже, поскольку с негативной окраской, звучит как оскорбление и так в разговорной польской речи использовалось. «Нерусские народы»? Тоже нехорошо. Однако название не столь важно. Существеннее, видимо, такое восприятие, чтобы Россия – какая бы она ни была – не заслоняла собой остальное. Ибо это – хочется вам того или нет – означает поддержку русификаторских тенденций.
