Пьер Клостерман - Большое шоу - Вторая мировая глазами французского летчика
Я искал третий самолет. Он чудесным образом испарился в ландшафте, вероятно, за одним из маленьких островов в проливе, что заставило меня облететь Фемарн и подняться на 10 000 футов. За холмом располагался Гроссенброд. Я проглотил ком, подступивший к горлу, инстинктивно затянул ремни безопасности и снова пикировал на аэродром еще для одной атаки с бреющего полета.
На этот раз я удивил их. Зенитная артиллерия вступила в бой по-другому, стреляя наугад в направлении тучи немецких истребителей и "темпестов". Я промчался между двух ангаров и появился над аэродромом с полностью открытым дросселем. Там скопилось так много самолетов, что я не знал, какой выбрать. В поле моего зрения как раз находился ряд огромных транспортных "Арадо-232". До того как мои снаряды взорвали первых двух, у меня было время разглядеть странный фюзеляж, большие двухпалубные кабины и 24-колесные шасси, необходимые для поддержки этих гигантских машин.
Снаряд зенитной артиллерии взорвался в нескольких ярдах от моего самолета и сильно встряхнул его. Оказавшись вне пределов досягаемости, я рванул вверх по спирали и оказался в вертикальном положении в середине схватки, которая к тому времени начала ослабевать.
Я попытался сориентироваться, но в том хаосе это было трудно сделать. Первое, что я увидел, был пикирующий "темпест". Он вошел в штопор невероятно быстро. Затем отвалились оба крыла... через несколько секунд между двумя заборами прыгало яркое пламя... парашюта не было.
Два "фокке-вульфа" попытались втянуть меня в воздушный бой, но я быстро ушел от них, прорываясь под ними. "JF-H", пилотируемый австралийцем Беем, был в трудном положении, его двигатель дымился. Он вступил в бой с "мессершмитом", который защищал себя очень ловко - постепенно уменьшая скорость, начинал двигаться вверх. Я прогрохотал в направлении "Мессершмита-109" и поразил его, как минимум, двумя снарядами в корневую часть крыла. Ошеломленный летчик инстинктивно изменил свой поворот, и Бей, находящийся в то время в удобном месте, начал, в свою очередь, стрелять, снова поражая его. Немец, охваченный паникой, снова перевернулся - я стрелял - он поспешно уходил - Бей стрелял - немец на какое-то мгновение повис в воздухе, затем на одном из его крыльев заплясало пламя. Летчик попытался выброситься с парашютом, но его парашют не раскрылся.
Наконец мои "темпесты" начали перестраиваться, и сразу два осторожно отказались от потасовки. Немцы отступили и повернули назад один за другим. Они пикировали в направлении Гроссеиброда, откуда в небо поднимался столб дыма - вероятно, горели два самолета "арадо".
Запоздалый "фокке-вульф" проскользнул между нами и отчаянно покачал своими крыльями. Сопровождаемый Беем, я сразу же пошел за ним и выпустил длинную очередь огня, но затем вдруг мое орудие с грохотом затряслось: закончились боеприпасы. Тем не менее "фокке-вульф" замедлил ход и начинал дымиться, я, должно быть, все-таки попал в него. В свою очередь, Бей стрелял прямой наводкой и разбил его. Он лопнул, словно спелый помидор. На этот раз парашют все же раскрылся.
Солнце село далеко за датскими островами. Мой патруль перевели в светлые сумерки. Я посчитал самолеты: два, четыре, восемь, десять, одиннадцать, а затем и два других. Полную информацию было трудно собрать, вероятно, некоторые повреждены.
Со включенными аэронавигационными огнями мы летели назад к Фассбергу глубокой ночью. Очертания ландшафта уже становились расплывчатыми. Теплый вечерний воздух нежно качал моего "Гранд Чарльза". Когда мы достигли аэродрома, выпустили шасси и опустили закрылки, мне стало интересно, что бы Митчелл, наш инженep-офицер, сказал, если бы я привел ему назад 13 самолетов из 24.
Дверь закрывается
Вскоре после этого наступило перемирие, словно закрылась дверь. Восемь дней неразберихи - не поддающаяся четкому объяснению смесь радости и сожаления. Шумное празднество, за которым последовали длинные периоды спокойствия и мертвая непривычная тишина, тяжело висевшая над аэродромом, накрытыми брезентом самолетами, пустыми взлетно-посадочными полосами. Освобождение от нервного напряжения было ужасным, таким же болезненным, как и хирургическая операция.
Вечер в столовой был словно бдение. Летчики тяжело опустились в кресла - никто не говорил ни слова, не пел и не делал ничего другого. Где-то около 11 часов Бей включил радио. ВВС сообщали репортаж с улиц Лондона и Парижа, где население почувствовало себя действительно свободным. Все глаза устремились на радиоприемник, и в них вы могли прочитать что-то вроде ненависти.
Это было настолько безошибочно и к тому же настолько удивительно, что я вопросительно посмотрел на Кена. Я услышал треск разбитого стекла - кто-то швырнул бутылку в приемник. Эти люди без смущения выставляли напоказ свое чувство облегчения и освобождения.
Летчики вставали и уходили по одному, и в конце концов в безмолвной столовой остались лишь мы с Кеном и сонный бармен. Из разбитого приемника все еще слышался слабый шепчущий шум.
Я снова посмотрел на Кена. Слова не требовались, мы оба все поняли. Прошло полчаса, а возможно, час. А затем вдруг, клянусь, я почувствовал, что все они были тут, вокруг нас, в тени и сигаретном дыму, словно дети, которых несправедливо наказали.
Маккензи, Джимми Келли, Мус Мансон, молодой Кидд, Боун, Шеферд, Брукер, Гордон... в тех же темных униформах с потускневшими золотыми полосками; Мушот, Мезиллис, Беро, Пьер Дегай - все те, кто отправился одним прекрасным утром на своих "спитфайрах" или "темпестах" и не вернулся.
- Ну, Пьер, вот так. Мы им больше не нужны.
Мы пошли спать, и я тихо закрыл дверь, чтобы не разбудить бармена, который уснул на табуретке.
И чтобы не потревожить тех, других.
К сожалению, было правдой то, что мы больше не нужны никому, и нас заставили понять это довольно быстро. Увольнения отменили, кресла в самолетах оставили только для старших по званию; бесконечные булавочные уколы, которые, возможно, были непреднамеренными, но от этого ранили не меньше.
Я получил записку из министерства авиации, подписанную генералом, что в знак особого расположения меня оставили лейтенантом в резерве.
12 мая в Бремерхавене состоялся большой воздушный парад и произошла трагедия - самолеты моего отделения стали катастрофически ломаться менее чем в тысяче футов от земли. Я вспоминаю о раскрытии парашюта как раз перед падением на землю, грохот при падении самолета, меня самого, бегущего, как во сне, словно я сумасшедший, к четырем столбам черного дыма, ошеломленного внезапностью бедствия. У своих ног я увидел вывернутый труп одного летчика, врезавшегося в землю со своим нераскрывшимся парашютом. Затем в луже бензина тело, пожираемое огнем, и дальше, в 20 ярдах, остов другого самолета, напоминающего бесформенную массу в почерневшей воронке, обуглившееся тело и кости где-то под кусками металла.
