Маргерит Юрсенар - Блаженной памяти
Фернанда здесь так же одинока, как дома, в районе Исселя. Она замечает, что если нет особого сродства душ, явления редкого, люди сближаются и завязывают длительные отношения только, когда их роднит общая социальная среда, воспитание, сходные идеи и интересы и когда они говорят на одном языке. А Фернанда не пользуется жаргоном этих мимолетных знакомцев, более эмансипированных чем она сама. Ее существование в отличие от их жизни лишено смысла: она не совершенствуется в музыке, ей не быть поэтом или критиком искусства, она неспособна даже набросать акварель. Социальная несправедливость, которая терзает душу русской в крахмальном воротничке соседки Фернанды по этажу, в мире Фернанды — всего лишь общее место лозунгов бастующих рабочих, м-ль де К. де М. вообще не понимает, как это у женщин могут быть политические убеждения. По где же ее место и что ей делать? Дела благотворительности, которыми Жанна советует ей заполнять зимние дни, предстают перед Фернандой в образе властных дам, типа полковых, которые шьют пеленки и журят матерей-одиночек. Монастырь, который на смертном одре покажется ей лучшим выбором для ее дочери, в эту пору ее самое не соблазняет; Фернанду отпугивает суровость созерцательных религиозных орденов; мысль о том, что придется ухаживать за больными, вызывает в ней отвращение, она знает, что не сумеет его победить; одежда монашек ордена Святого сердца тоже не прельщает Фернанду — ничто из перечисленного ее жизнь не заполнит. Единственный выход — выйти замуж, хотя бы для того, чтобы не остаться во второсортном статусе непристроенной девицы. Но Освальд Альвинг и Тонио Крегер предложений не делают, подходящие партии появляются только во фраках в гостиных Брюсселя.
И все же Фернанда пережила свою немецкую идиллию. Однажды погожим сентябрьским днем они с Фрейлейн остановились в маленькой гостинице на краю Шварцвальда. Фернанда в одиночестве отправилась на далекую прогулку. Фрейлейн, страдавшая мигренями и к тому же неколебимо верившая в германскую добродетель, все реже сопровождала девушку во время таких вылазок. Гуляющих в тот день было мало, студенты, которые бродили по лесу, напевая, а иногда горланя песни Шуберта, разъехались по своим университетам. Мадемуазель де К. де М. шла по одной из тропинок, в разветвлениях которых запутаться невозможно, настолько густо размечены они синими и красными указателями. Наконец на одной из прогалин она села на скамейку из дерна. Наверняка у нее с собой по обыкновению была книга. Через некоторое время к ней подсел молодой лесничий в коротких штанах. Он был красив светловолосой красотой Зигфрида. Юноша заговорил с ней; он оказался не совсем простолюдином. Они обменялись банальными репликами — она назвала страну, из которой приехала, и объяснила, что очень любит Германию. Мало-помалу они придвинулись друг к другу — простой красивый юноша очаровал Фернанду.
Он целует ее, она возвращает ему поцелуй, разрешает какую-то ласку. Они позволили себе не очень много, но все-таки Фернанда опустила голову на плечо мужчины, почувствовала исходящий от него жар и прикосновение его рук, предалась той жгучей нежности, которая переворачивает все существо. Отныне она узнала, что ее тело — не просто машина, предназначенная для того, чтобы спать, ходить, есть, не только манекен из плоти, на который надевают платье. Пленительная дикость леса переносит ее в тот мир, где нет ложной стыдливости, парализующей ее в семейном пансионе. А Фрейлейн снова отмечает, что свежий воздух идет на пользу мадемуазель.
Фернанда была слишком щепетильна, чтобы не поведать г-ну де К. это незначительное приключение. Взгляды Мишеля на свободу незамужних женщин были самыми широкими: такого рода признание следовало делать лишь в том случае, если последствием встречи стало рождение ребенка, которого надо содержать или который мог однажды сделаться предметом шантажа. Признание Фернанды, которое Мишель счел глупым, его рассердило. Я уже говорила, что он упорно верил, будто все женщины, если не считать профессионалок и некоторых сумасшедших, до которых ему не было дела, начисто лишены какого бы то ни было зова плоти, они из одних только нежных чувств уступают пленившему их мужчине и в его объятиях познают только одну радость — возвышенной любви. И хотя собственный опыт Мишеля постоянно пробивал бреши в этом его представлении, он на всю жизнь сохранил его в тех недрах, где покоятся дорогие нам мнения, хотя им и противоречат факты, и время от времени извлекал его на свет божий. Иногда, правда, бросаясь в другую крайность, он всех женщин зачислял в Мессалины, что также влекло за собой некоторые трудности. Фернанда в данном случае предстала перед ним дурехой, которой в глазах немецкого самца померещился свет любви, когда на самом деле она должна была увидеть в нем то, что Мишель, в тех случаях, когда речь шла не о нем самом, называл грубой похотью. То, что Фернанда могла испытать чистейшее блаженство чувственности, было бы в его глазах не только позорным для нее, но и просто необъяснимым. Впрочем, женщины, считал Мишель, никакому объяснению не поддаются.
На следующий день зарядили дожди, и Фернанде больше не пришлось увидеть своего Зигфрида. С приходом зимы она вновь без большой радости включилась в светский водоворот. Барон Г., которого она не раз видела во время этих вечеров, казался ей теперь позавчерашней грезой. Ощущение «уже виденного» накладывало на все отпечаток серости. Ей были противны действительная грубость некоторых кавалеров, с которыми она танцевала, тупой смех, звучащий тем громче, чем позже доходила до них шутка, случайно подслушанные в буфете разговоры мужчин, в которых речь шла только о биржевых курсах, ипподроме или о женщинах. Ее записная книжица говорит мне, что в эту зиму она вальсировала по крайней мере с двумя молодыми людьми, сделавшими впоследствии почтенную карьеру в политике и в литературе, но едва ли между двумя контрдансами беседовали о книгах, а вздумай кавалер рассуждать о падении министерства, Фернанда едва ли стала бы его слушать. Несомненно именно в это время она избрала своим девизом вычитанную где-то мысль: «Хорошо узнать какой-то предмет — значит от него освободиться». Впоследствии она поделилась этой мыслью с г-ном де К., который ею проникся. Я часто ее оспаривала. Хорошо узнать какой-то предмет — это напротив, почти всегда означает открыть в нем неожиданные очертания и богатства, распознать новые связи и измерения, исправив то общепринятое представление, плоское и обобщенное, какое мы имеем о том, чего не изучили вблизи. Впрочем, в самом глубоком смысле эта фраза приближается к кое-каким основополагающим истинам. Но чтобы по-настоящему их освоить, надо, вероятно, чтобы твои тело и душа насытились. А Фернанда еще не насытилась.
