Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека
Сделала большие глаза.
— Всю жизнь я чего-то ждал: каникул, женщины, публикаций, переводов, заграницы, профессуры, гонораров, Нобельки, наконец. Я прожил в неосуществимых, фантастических, диких мечтах-прожектах и все, представь, осуществил.
— Так в чем же дело?
— Удачи не так радуют, как огорчают неудачи.
— Какие у тебя неудачи, если ты всего добился? Вроде бы ты из самореализовавшихся, нет? Если жизнь — экспансия, то тебе дальше некуда.
— Вот именно! Если Бог хочет наказать человека, Он исполняет все его желания. Признание есть прижизненная смерть.
— Верни Нобельку, — предложила я.
— Знаешь, что говорил самый знаменитый венецианец?
— Марко Поло?
— Да нет! Куда ему до Джакомо Казановы, которому твой Шемяка мастерит памятник в Венеции. Человек может добиться чего угодно, писал этот старый враль и трахаль, стать папой Римским или свергнуть короля, стоит только захотеть по-настоящему, и только возраст ставит естественную преграду всемогуществу желаний. Ибо человеку уже ничего не достичь, коли он в возрасте, презренном для Фортуны, а без ее помощи надеяться не на что. Цитирую близко к тексту. Бог от меня отвернулся. Мой бог. Личный. Я потерял своего бога. Живу теперь один. Что говорил Бэкон о надежде?
— Надежда умирает последней, — брякнула я.
— Надежда умирает предпоследней. Последним умирает человек, который надеется. Мы день за днем шепчем «завтра, завтра», а у меня завтра уже нету. Старость — это девичьи грезы без никакой надежды на их осуществление. Надежда — хороший завтрак, но плохой ужин, как говорил Бэкон. Фрэнсис, а не Роджер. Не путай, птенчик. Как и братьев Шлегелей, Гримм, Гонкуров, Стругацких, Вайнеров и даже Тур, хоть те вовсе и не братья. Жисть удалась, да? У меня все уже позади, ждать больше нечего, источники радости иссякли, воспоминания угасли, пропал интерес к жизни, я в ней уже все сделал. Достиг предела. То есть конечного пункта. Гёте в «Поэзии и неправде» знаешь, что написал? Отвращение к жизни может иметь причину физическую и нравственную. Так вот, у меня — обе. Немчура этот рассказывает, как один англичанин удавился для того, чтобы не иметь больше необходимости всякий раз переодеваться.
— Слава богу, ты у нас не англичанин.
— Намек понял. А все равно… От собственного голоса устал. Не удовлетворение, а пресыщение. Знаешь про меня хрестоматийный стишок? Все, что мог, он уже совершил, создал песню, подобную стону, и духовно навеки почил. Не слабо, да?
— И никаких больше желаний? Ни одной мечты?
— Ну уж, никаких! Кое-какие остались на самом донышке. Как сказал не скажу кто: Фортуна, случается, дает слишком много, но достаточно — никогда. Реальные мечты — все сбылись, а нереальные, неосуществимые — затаились. Как у большевиков: программа-минимум и программа-максимум.
— И какая же у тебя программа-максимум, дядюшка?
— Сколотить капитал и обрести бессмертие.
— Первым условием бессмертия является смерть, как сказал Ежи Лец.
— Нежилец, — скаламбурил ты.
«Как и ты», — промолчала я, глядя на твою старообразную мордочку.
— Еще какой жилец! — сказала я вслух, вспомнив, как Лец лопатой, которой копал себе могилу, треснул по шее немца, приведшего его на расстрел, а потом прошагал в мундире эсэсовца через всю Польшу.
— Тебе воздвигнут мавзолей на Дворцовой площади, — добавила я. — В зеркало глянь — ты и так уже мумия: и сам по себе, и во что тебя превратили литературные иждивенцы. У питерцев давно уже московский комплекс, и они помирают от зависти: у тех есть, а у нас нет. А кого всунуть в мавзолей — им без разницы. Был бы мавзолей — тело найдется. Сначала ниша, потом статуя.
— Меня зароют в шар земной, — процитировал ты незнамо кого, и спросить уже не у кого.
— Бог отвратил свое лицо от меня. — И тут же — от высокого к низкому: — Знаешь такого грузинского поэта по имени Какия?
— Ни то ни другое тебе не грозит, — возвратила я тебя к мечтам о башлях и бессмертии.
— Не скажи! Рубль доллар бережет.
— Так то в России!
— Ты спрашивала о мечтах, а мечты, по сути, и должны относиться к сфере несбыточного. Как сказал твой Нежилец, сумма углов, по которым я тоскую, явно превышает 360 градусов. А сбыточные, укороченные — лажа. Суета и хлопоты, а не мечты. Плюс-минус несколько лет без разницы тому, для кого мера времени — вечность. А вечность не за горами. Как сказал сама знаешь кто, мы существуем во времени, которое истекает, но стараемся жить sub specie aeternitalis, под знаком вечности. Он же: быть всегда, но не собою снова. Не дай бог! Отсюда: вечность не есть бессмертие. Бессмертие есть память, тогда как вечность есть пустота.
— Так ты, дядюшка, больше не хлопотун?
— Не о чем больше хлопотать, воробышек. У людей я уже все выхлопотал. А Бог еще никому не делал поблажки. Зловредина.
Но я-то знала, что гложет тебя нечто другое.
Несмотря на все свои внешние успехи, с собственной точки зрения ты недоосуществился, не успел, а потому и считал свою жизнь неудачей — от измены любимой женщины, пусть ты сам назначил ее любимой, не спросив у нее, и предательства друга (совместный акт) до — трудно поверить, но так — эмигре. Твои собственные слова:
— Отвал за окоём был, наверное, ошибкой. Ошибкой, в которой никогда не признаюсь. Даже самому себе. Там — тоска по мировой культуре, здесь — тоска по русскому языку. Для карьеры — ОК, зато стишкам — капут. С памятью вот перебои: там помнил всё до мельчайших деталей, на какой стороне раскрытой книги прочел то или иное предложение. А здесь не могу вспомнить, чем был занят утром. Нет, не в возрасте дело. Мозг перегружен и изнурен, вот и отказывает служить. Две жизни на одного человека — чересчур, да? А премию так и так отхватил бы. Жил бы в Питере — еще раньше б дали. КГБ — мой главный промоутер.
Пару секунд спустя:
— Шутка.
Твой постоянный рефрен — то ли из страха быть непонятым, то ли из кокетства.
В разгар борьбы за Нобелевку возбужденный Довлатов передавал всем по секрету слова Сьюзанн Зонтаг, твоего друга, а поговаривают, что и любовницы, несмотря на лесбийские утехи:
— Им там дали понять, в их гребаном комитете, что у него с сердцем швах и он не доживет до их возрастного ценза.
Вот тебе и поспешили дать премию, отступя от геронтологического принципа. В связи с чем один из комитетчиков вспомнил голливудскую формулу: мы ему переплачиваем, но он того стоит.
Больше, чем не дожить, ты боялся, что Нобелевку получит Евтух или кто-нибудь из той К°.
После премии ты прожил еще восемь лет.
А Довлатов, так и не дождавшись твоей смерти, на случай которой собирал о тебе анекдоты и варганил книжку, сам помер, когда его растрясло в «скорой» и он захлебнулся, привязанный к носилкам. Кто бы догадался перевернуть его на бок! Или сама судьба выбрала в качестве исполнителей двух дебилов-латинос? «Как грудной младенец помер» — так отреагировал на его смерть ты, который из всех смертей интересовался только своей.
