Борис Соколов - Ленин и Инесса Арманд
В этой записи бросается в глаза тревога за судьбу детей. Сразу скажу, что опасения Инессы насчет судьбы младшего сына оказались провидческими. Андрею действительно пришлось идти на фронт, только 21 год спустя, и мать до этого не дожила. В 1941 году Андрей Александрович пошел воевать в составе московского ополчения, и на фронте наконец вступил в партию. До победы не дожил: подкосила болезнь.
Инесса до последних дней своей жизни продолжала идеализировать пролетариат, верить в необыкновенные способности этого класса к созиданию нового. Трудности с установлением Советской власти и налаживанием нормального быта в Кисловодске и его окрестностях она объясняла почти полным отсутствием в этом районе пролетариев. Вместе с тем, Арманд чувствовала, что что-то не так и в том строе, торжеству которого она посвятила почти всю жизнь. Инесса видела растущий разрыв между личными интересами и поставленными от имени общества целями. Признавалась, что не готова принести своих детей в жертву революции. А именно такая жертвенность провозглашалась общественным идеалом.
И еще. Инесса замечала, что отношения между людьми, даже убежденными партийцами, не стали, как мечталось до революции, искренними и чистыми, лишенными «обывательщины». Вероятно, под этим словом она подразумевала заурядные курортные романы, свидетельницей которых довелось быть. Такая мимолетная интрижка была не для Инессы. Только Владимир Ильич был для нее объектом любовной страсти. А соединиться с ним, думала Инесса, если и можно будет, то очень не скоро, – после победы мировой революции, когда восстанут «заграничные товарищи». Пока бушует война классов, большевистскому вождю будет недосуг устраивать личную жизнь.
После 3 сентября в записях большой перерыв. В следующий раз Инесса обратилась к дневнику лишь 9 сентября. Она опять писала о нарастающей отчужденности от окружающих: «Мне кажется, что я хожу среди людей, стараясь скрыть от них свою тайну – что я мертвец среди людей, что я живой труп. Как хороший актер, в который раз повторявший сцену, которая уже перестала его волновать или вдохновлять, я повторяю по памяти соответствующие жесты, улыбку, выражение лица, даже слова, которыми я пользовалась раньше, когда действительно испытывала чувства, которые они выражают. Но сердце мое остается мертво, душа молчит, и мне не удается вполне укрыть от людей свою печальную тайну. От меня все же веет каким-то холодком, и люди это чувствуют и сторонятся меня. Я понимаю, что явление это коренится в физиологических причинах – переутомление нервов? неврастения? Что-нибудь в этом роде. Но едва ли это излечимо. Я теперь уже больше не устала, мне надоело уже бездействие, но внутренняя мертвенность осталась. И так как я не могу больше давать тепла, так как я это тепло уже больше не излучаю, то я не могу больше никому дать счастья».
Инесса не решалась признаться даже самой себе, что дело, конечно же, не в физиологии, не в переутомлении, не в истощении нервной системы. Все обстояло гораздо серьезнее. Инесса боялась написать даже в самом интимном дневнике, что разочаровалась в революции. Ее душа омертвела потому, что лишилась стержневой идеи. Слишком много крови приходилось проливать, чтобы обеспечить торжество «пролетарской революции». Почему же столько народу никак не желает понимать своего счастья? И почему она сама больше не испытывает внутреннего удовлетворения от того, что трудится на благо революции? Подспудно эти мысли у Инессы наверняка возникали.
Безусловно, Арманд лично не участвовала в осуществлении «красного террора». Но не могла не знать о нем из газет и из рассказов товарищей. А в кисловодском санатории могла непосредственно наблюдать «красный террор» в действии. Ведь упомянутое в дневнике убийство двух ответственных работников белогвардейцами не осталось без последствий. Как вспоминал один из отдыхавших вместе с Инессой, Евсей Рихтерман, «начинается террор из-за угла против ответственных работников (убиты товарищи Зенцов и Лонин). Отвечаем красным террором». В данном случае это, скорее всего, означало взятие в заложники и расстрел нескольких зажиточных граждан, а также тех, кого подозревали в контрреволюционной деятельности. Как правило, жертвами становились невиновные, ни к каким преступлениям против Советской власти не причастные. Но о «красном терроре» в Кисловодске Инесса в дневнике ничего не написала. Значит, это было ей не в диковинку и никакого осуждения не вызывало. Может, верила, что большевики расстреливают только заведомых врагов революции. Или приняла революционный принцип: лес рубят – щепки летят?
Следующую запись Инесса сделала 10 сентября: «Вчера читала отчет о съезде народов Востока и очень волновалась. Это важнейшее событие – этот съезд, точно так же, как съезд III Интернационала, – удивительно спаяло движение рабочих различных стран, спаяло не революцией, а действительно в действии, точно так же, я думаю, и съезду народов Востока удастся спаять в действии выступления этих народов. Интересно только, насколько удастся постановления съезда действительно сделать достоянием широких масс восточных народов. Мне как-то не верится, чтобы это было возможно. Ведь там еще все так дико, так темно».
Съезд народов Востока, проходивший в Баку, принял постановление о перезахоронении здесь тел 26 бакинских комиссаров, в том числе и хорошо знакомого Инессе Якова Зевина. Они наверняка встречались и в Москве в 1917 году, пока Зевин в августе не отправился в Баку, и Инесса уже наверняка знала, какова настоящая фамилия ее дорогого Саввы. Может быть, съезд народов Востока потому так заинтересовал Арманд, что она наткнулась на знакомое имя, вспомнила их короткую любовь, оплакала гибель парижского друга? И не знала, что самой жить осталось считаные дни.
Примечательно также то, что Инесса усомнилась в осуществимости провозглашенных партией целей, пусть только в отношении стран Востока, по ее мнению, диких и темных. Но, хорошо зная Западную Европу, разве не видела она, что по уровню цивилизации от Франции или Швейцарии Россия очень далека, а по преобладанию крестьянства и уровню грамотности скорее приближается к Индии или Китаю? Не ставила ли она тогда, осенью 1920 года, под сомнение успех социалистического эксперимента в нашей стране? Ведь российская глубинка, где Инессе довелось побывать в ссылке, казалась ей дикой и темной, как и неведомый Восток.
Последняя запись в дневнике была сделана 11 сентября 1920 года (что последняя, Инесса, разумеется, не предполагала): «Перечитала только что «St. Mars» (роман французского писателя-романтика Альфреда Виктора де Виньи «Сен-Мар». – Б. С.) – поражает меня, как мы далеко ушли благодаря революции от прежних романтических представлений о значении любви в человеческой жизни. Для романтиков любовь занимает первое место в жизни человека, она выше всего. И еще недавно я была гораздо ближе к такому представлению, чем сейчас. Правда, для меня любовь никогда не была единственным. Наряду с любовью было общественное дело. И в моей жизни, и в прошлом было немало случаев, когда ради дела я жертвовала своим счастьем и своей любовью. Но все же раньше казалось, что по своему значению любовь имеет такое же место, как и общественное дело. Сейчас это уже не так. Значение любви по сравнению с общественной жизнью становится совсем маленьким, не выдерживая никакого сравнения с общественным делом. Правда, в моей жизни любовь занимает и сейчас большое место, заставляет меня тяжело страдать, занимает значительно мои мысли. Но все же я ни минуты не перестаю сознавать, что как бы мне ни было больно, любовь, личные привязанности – ничто по сравнению с нуждами борьбы. Вот почему воззрения романтиков, которые раньше казались вполне приемлемыми, теперь уже кажутся…»
