Иван Ефимов - Не сотвори себе кумира
Потом конвой отвел нас на станцию, и вскоре мы оказались в зарешеченной теплушке, прицепленной к попутному поезду. Под вечер того же дня нас высадили на крупной станции, а затем водворили под усиленную охрану в колонну № 71, как две капли воды похожую на нашу за № 62.
Глава двенадцатая
Истинное мужество обнаруживается во время бедствия.
Вольтер
Штрафная
В нашем больном воображении штрафная представлялась чем-то до жути страшным, на самом же деле ни чем особенным этот лагерь не отличался от многих других, расположенных вдоль Сибирской магистрали. До нас доходили рассказы о лагерях Магадана, Колымы, Печоры и других далеких окраин, где режим и произвол были много страшнее, а жестокость и издевательства над зэками много изощренней. В такие лагеря ссылались видные политические деятели и большие военачальники, осужденные на длительные сроки и, по сути, обреченные на гибель. Здесь же, на виду у людей, где заключенные имели постоянный контакт с населением, методы обращения с зэками не переходили за общеустановленные рамки. И в этом было наше счастье и спасение…
Колонна № 71 называлась штрафной, очевидно, потому, что сюда переводились в чем-либо проштрафившиеся уголовники, а также те, против кого возбуждалось уголовное дело. Это была своего рода предвариловка под боком у третьей части Бамлага. Внешне она была совершеннейшей копией многих лагерей тех мест, а кухонным коридорчиком от зоны напоминала нам карантинную колонну в Амазаре. Но внутри самой зоны было нечто новое: она делилась на две части.
В общей стояли два барака, где размещались главным образом «вербованные» в 1937 году, подследственные и обычные работяги. Третий барак, расположенный чуть поодаль, был обнесен высокими плотными рядами колючей проволоки, которая и отделяла вторую, внутреннюю зону с запирающимися воротцами и караульным перед ними. В этом бараке содержались неисправимые рецидивисты – воры всех мастей и бандиты…
Когда нас приняли и привели для поселения к одному из первых двух бараков, двери которого приходились против второй зоны, из группы уркаганов, толпившихся за проволокой, раздались возгласы:
– Откуда, чалдоны, притопали?
– Неужели так плохо на воле, что сюда захотелось?
– Да это же взятые на время от сохи!
– Эй, фраера, нет ли кусочка хлеба водичку запить?
– Какие же они от сохи? Это ж все контра?!
– Теперь и мужики – контра…
Как потом выяснилось, соха была тут вовсе ни при чем. На старом тюремном жаргоне все невинно осужденные или сосланные назывались «взятыми от сохи на время».
В барак нас привел помпобыт этой колонны. Найдя дневального, он весело сказал:
– Принимай, Македон, пополнение. У тебя тут есть свободные места, размести их без притеснения,- и пошел к выходу.
– А засэм притэснять,- с сильным акцентом ответил черный, как уголь, невысокий и сухой старичок с живыми, темными, веселыми не по летам глазами.
Полугреческую фамилию этого доброго и ласкового старикана было трудно выговорить, и ему дали прозвище по его родине – Македонии. По национальности он был не то сербом, не то румыном, а скорее всего – цыганом. За целый год пребывания с ним в одном бараке мне так и не удалось узнать, когда и как он попал в Россию и за что угодил в эти прелестные места. Он смешно коверкал русские слова, и мы иногда просто покатывались со смеху, а Македон только улыбался, что доставил нам удовольствие.
Иногда, глядя на его старания перед начальством, дабы улучшить наш нищенский быт, кто-нибудь скажет;
– Ох и хитрый же ты, Македон! Ну и ловкач!
А он:
– А сто ты хотил? Ты хотил, стобы я дурак бил?! В ту первую встречу он принял нас, как близких ему друзей. По его совету ми заняли свободный темный уголок на верхних нарах.
– Ложитесь, товарищи, отдыхайте, пока можно,- сказал Фесенко и, сев на нары, снял заплечный мешок.
Так началась наша жизнь на новом месте.
Главным объектом работы этой колонны были каменоломни, куда ходили иногда две трети заключенных. Остальных водили в поселок и к станционным путям, где лагерь достраивал угольные кагаты, готовил котлованы для каких-то специальных сооружений.
В первые дни нас поодиночке водили на допросы, а в конце июня состоялся суд. Немировский, тоже оказавшийся под конвоем, вначале вел себя на суде по отношению к нам начальнически, как обвинитель, представляясь этаким защитником Советской власти. Показывая на нас, он с пафосом говорил:
– Эти гады на воле мутят воду и мешают строить социализм и здесь затеяли волынку. Разве можно им верить, граждане судьи?! У них контра на лице написана…
Судья сразу же прервал его демагогическую речь:
– Не забывайтесь, Немировский! Здесь нет ни бытовиков, ни врагов народа. Здесь в лагерях находятся только заключенные, и вам, как начальнику колонны, поставленному органами НКВД на эту должность, об этом не следовало забывать. А вы не только забылись, но еще и навредили Советской власти.
У следствия, а затем и в ходе судебного разбирательства оказалось достаточно данных, чтобы вынести Немировскому справедливый приговор: он получил пять лет по статье 58 в дополнение к тем, что остались у него от первого приговора.
После суда мы возвращались в лагерь возбужденные и удивленные: кто бы мог подумать, что здесь, на краю света, в центре каторжной Сибири, есть правый суд, рассудивший все по закону!
В каменоломнях
Человек привыкает ко всему, даже к недоеданию. В весе мы потеряли много, никаких жировых отложений в нашем теле не осталось давным-давно. Зато крепли мышцы.
– Как Аполлон Бельведерский!- сказал однажды в бане Григорий, стряхивая с себя водяные катышки и оглядывая свои тощие телеса в ожидании, когда из вошебойки выбросят наши узлы с поджаренной одеждой и мы вытрясем из нее мертвых вшей.
На нем, как и на мне, повсюду выступали острые углы: кости грудной клетки над впалым животом, лопатки над ребристой спиной, ярко выраженный позвоночник, выпирающие ключицы, обтянутые, как у мумий, скулы.
– Да-а-а!- протянул я.- Вот только жаль, что ягодицы куда-то исчезли… У Аполлона, помнится, они были.
– Ну, то Аполлон, ему красота нужна, ему без этого нельзя. Для нас ягодицы – лишний потребитель… На скале они только помехой будут.
– Не скажи, через мякоть жесткий камень подушкой покажется, костям легче…
Эта знаменитая среди лагерников скала возвышалась над всеми окрестными сопками, в широком распадке которых ютился защищенный от ветров станционный поселок Ерофей Павлович. Она памятна тысячам и тысячам зэков, которые на протяжении десятков лет бурили и долбили в ней отверстия, рвали ее аммоналом, кололи клином и кувалдой, с натугой ворочали ломами, крошили кирками и мотыгами – и все для того, чтобы добыть строительный материал, спустить вниз, а затем, когда подадут состав, в бешеной спешке погрузить его. Сотни тысяч тонн – не одна сотня составов ушла от ее погрузочной площадки с этим камнем, облитым потом, а нередко и кровью заключенных…
