Валентин Булгаков - Л. Н. Толстой в последний год его жизни
— Это настоящий кинематограф, — говорил Лев Николаевич во время показывания этой картины. — Невольно подумаешь, чего только не производит природа, — добавил он.
— А, обезьяны! — прочел он на экране заглавие. — Это забавно!..
Обезьяны действительно были очень забавны.
По неосторожности Лев Николаевич в антракте заговорил с одной больной, бывшей учительницей, с которой виделся в первое посещение лечебницы.
Та нервно — возбужденно заговорила:
— Вот вы, Лев Николаевич, говорите: не судите да не судимы будете. А мой доктор должен быть отдан под суд, потому что он — деспот! Вы знаете значение слова «деспот»?
— Да как же, знаю!
— Так вот он деспот! Он лечит меня совершенно не так, как нужно! Вы знаете, он совершенно не понимает моей болезни.
— Как это грустно! — говорит Лев Николаевич.
— И вы знаете, я думаю, что я здесь совершенно не поправлюсь.
Голос больной начинает дрожать. Она, придерживаясь за стену руками, возбужденно и обиженно глядит на Льва Николаевича и говорит громко, так что все остальные — и больные и здоровые — внимательно прислушиваются…
Лев Николаевич вышел на улицу. Снаружи во всех направлениях бегают фотографы.
С другой больной во время представления случился истерический припадок: она разрыдалась, не хотела уходить, и ее насилу успокоили. Это — несмотря на то, что допущены в зал были только тихие больные.
Вообще же больные следили за представлением довольно спокойно, с несомненным интересом, но не проявляя его как‑либо особенно.
Не просмотрев программы и наполовину, мы уехали из больницы, причем Лев Николаевич расписался, по просьбе врачей, в книге почетных посетителей.
Проехали опять посреди групп народа. Только вернулись, как из соседней деревни явились в полном составе все домохозяева с женами и со старостой во главе — видеть Льва Николаевича. На руках держат корзинку и блюдо с яйцами. Он, хоть и был утомлен поездкой, вышел.
— Чем могу служить?
— Как же, великие люди… Поглядеть пришли…
Сами суют Льву Николаевичу блюдо. Он растерялся и не знает, взять или нет. Тогда из‑за его спины выдвинулся Чертков и принял подношение. Взяли у крестьян и корзину.
Лев Николаевич стал расспрашивать крестьян об их деревне, посоветовал не выделяться из общества на хутора («много от этого греха!») и затем попрощался с ними (за руки, как и поздоровался), обещавшись зайти к ним на деревню.
Приехали гости: С. Соломахин и А. С. Бутурлин, когда‑то, как говорят, оказавший помощь Льву Николаевичу при издании и редактировании «Соединения, перевода и исследования четырех евангелий». Лев Николаевич был очень любезен и приветлив с своим старым знакомым.
Вечер был очень необыкновенный.
Лев Николаевич прочел вслух свои новые произведения: «Славянскому съезду» и рассказ «Нечаянно», из детской жизни. Последний, впрочем, он только начал, а дочитал я. («Отлично читаете!») Рассказ прекрасный.
Потом долго разговаривали. Сидели все на террасе. Лев Николаевич у стола с зажженной лампой.
Бутурлин сказал о художнике Мешкове, что он ничего не читал.
— Молодец! — воскликнул Лев Николаевич, уже забывший Мешкова.
— Молодец? — изумился Бутурлин.
Молодец! — подтвердил Лев Николаевич. И рассказал о Трубецком, который тоже ничего не читает. При этом характеризовал Трубецкого как большой талант и как ребенка.
Одно мне в нем не нравится, что он с женой голый ходит.
Трубецкой действительно, когда жил в Ясной Поляне, ходил на речку Воронку купаться вместе с женой.
— Он не безнравственный человек, — говорил Лев Николаевич, — он делает это по принципу. Он — ужасный вегетарианец и поклонник животных. Как он говорит, животные гораздо нравственнее людей, и люди должны стараться на них походить. Я с ним спорил об этом и говорил, что человек не может ставить себе идеалом животное. Он может стать ниже животного, но может стать даже выше того идеала человека, который он себе представляет. У человека есть врожденный стыд, которого лишены животные. И это прекрасно, что он закрывает одеждой все, что не нужно, и оставляет открытым только то, в чем отражается его духовное, то есть лицо. У меня всегда было это чувство стыда, и, например, вид женщины с оголенной грудью мне всегда был отвратителен, даже в молодости… Тогда примешивалось другое чувство, но все‑таки было стыдно…
Бутурлин рассматривал фотографии Льва Николаевича.
— Я ужасно ценю портреты в фотографиях, — сказал Лев Николаевич, — так приятно видеть дорогих людей.
Владимир Григорьевич показал Бутурлину скульптуру Аронсона — голову Льва Николаевича [214]. Лев Николаевич сказал, что ему скульптура эта не особенно нравится. Он находил, что в ней «преувеличена умственность: эти шишки на лбу». Владимир Григорьевич заметил, что Аронсон лепил статуэтку с одной из его фотографий.
Лев Николаевич ответил:
— А вот Трубецкой в этом отношении настоящий художник: он никогда не допустил бы себя лепить по фотографии, всегда с натуры… Но я вообще это искусство — скульптуру — не особенно люблю, так же как и живопись… А вот музыка меня переворачивает! Живопись никогда не производила на меня сильного впечатления: подойдешь, посмотришь — и только. Может быть, я так чувствую, а другие иначе. Мне же только очень немногие картины дороги, и прежде всего — это Орлова.
Бутурлин заметил, что, по отзывам художников, у Орлова рисунок нехорош.
Лев Николаевич не согласился с этим.
— В первой и последней картинах (как они расположены в альбоме, изданном «Посредником») [215] рисунок действительно нехорош, а в остальных превосходен!
Говорил:
— Трубецкой удивлял меня, как этим удивляет большой художник и в музыке! Он лепил статуэтку: вот этакая рука и такая головка, и он в этой головке кое‑что снимет, кое‑что прибавит, и получается то, что он хочет.
21 июня.Утром Лев Николаевич вышел на балкон, где я сплю. Я еще лежал, накрывшись одеялом. Душан писал за столом.
Лев Николаевич стал спрашивать у него шепотом о присланных вчера Горбуновым — Посадовым корректурах книжек «Мыслей о жизни». Я услыхал и сказал, что книжки у меня.
— Какие хорошие цветы! — сказал Лев Николаевич, нагнувшись к букету из крупных лиловых колокольчиков на столе, за которым писал Душан.
— Это опять вы нарвали?
Я отвечал утвердительно. Поднявшись, я набрал такой же букет и, пока Лев Николаевич гулял, поставил букет к нему в комнату.
Отправляясь на прогулку, Лев Николаевич опять вышел на балкон и подошел к подставной, наружной лестнице, с намерением спуститься по ней вниз, чтобы не идти по внутренней, скрипучей, и не беспокоить отдыхавшую А. К. Черткову.
