Миллиардер из Кремниевой долины. История соучредителя Microsoft - Аллен Пол
Кроме того, я пообщался со Стивом Френдом, основателем передовой компании геномного анализа в Сиэтле. Он тоже склонялся к тому, что пора создавать институт для исследований на стыке психологии, геномики, психогенетики и биологии мозга. Массивы собранной информации можно будет сопоставлять и анализировать благодаря последним достижениям в области систем хранения и поиска данных.
«Чем больше я читаю о мозге, тем большим интересом и восторгом проникаюсь, – писал я в электронном письме 2000 года, где впервые упомянул идею создания института исследований мозга. – Особенно интересно, как работает генетический “чертеж”, по которому выстраивается мозг».
Нейробиологи в большинстве своем – довольно узкие специалисты, исследующие каждый свой отдельный крошечный участок, словно ковыряя иголкой кожуру апельсина. Я же хотел охватить всю корку сразу и подсказать ученым самые перспективные места, чтобы бурить глубже и ускорить процесс «добычи». В марте 2002 года я пригласил двадцать одного специалиста, включая четырех нобелевских лауреатов, на трехдневный «мозговой штурм». Из порта Нассау на Багамах ученые переправились на мою яхту «Татуш», где можно было в спокойной обстановке вести бурные дискуссии.
Кроме Уотсона и Френда среди приглашенных были нобелевский лауреат нейробиолог Ричард Аксель, обогативший знания человечества об обонянии; Стивен Пинкер, гарвардский психолог и автор популярных книг о лингвистике; Марк Тессье-Лавинь, руководивший новаторскими исследованиями эмбрионального развития мозга; Ли Хартвелл, обладатель Нобелевской премии за открытие генов, управляющих клеточным делением, и Дэвид Андерсон, нейробиолог из Калифорнийского технологического, сыгравший решающую роль в постановке нашей задачи.
Я вез на этот «мозговой штурм» весьма расплывчатую идею будущего исследовательского центра на переднем крае нейробиологии. Один из экспертов предложил создать элитное исследовательское учреждение, что-то вроде Рокфеллеровского института, куда можно будет приглашать цвет науки со всего мира. Цена вопроса – один миллиард долларов: половина – на организацию, половина – на фонды.
Деньги ладно, но традиционная академическая модель исследовательских институтов меня не прельщала. Маститые ученые предпочитают долбить в одну точку, и изменить их курс нелегко. Я уже имел возможность наблюдать последствия слабой организации в IInterval Research, прикрытом корпорацией Vulcan два года назад, и не собирался наступать на те же грабли. Вместо этого предполагалось сосредоточиться на одной крупномасштабной задаче, способной совершить революцию в своей области, – что-то вроде проекта «Геном человека», только в нейробиологии. Чтобы через несколько лет у нас уже были конкретные вехи на пути к осязаемым результатам. Хотел наладить работу в промышленных масштабах, с биотехнологической четкостью, но без ориентации на прибыль.
Приглашенные спорили, чем именно будет заниматься институт. Дискуссии шли оживленные, масштабные и зачастую жесткие – большие ученые умеют продавливать собственные проекты (иначе не видать продления грантов). Идеи сыпались как из рога изобилия. Есть ли генетическое основание у счастья или у любви? Как улучшить технологию нейровизуализации? Какую болезнь можно исследовать с наибольшей пользой?
На второй день в спорах начала проскальзывать мысль, впервые всплывшая в беседах с Уотсоном и Френдом. Нейробиологам, слышал я снова и снова, больше всего нужно сейчас самое фундаментальное – проработанная карта мозга.
В имеющихся картах, связанных с экспрессией генов, анатомическая детализация была слишком приблизительной, не позволяющей отслеживать подлинную работу органа. И хотя Национальные институты здравоохранения недавно финансировали исследование молекулярной анатомии мозга, фрагментарность работ не позволяла надлежащим образом контролировать качества, и финансирование давало возможность рассмотреть лишь шесть сотен генов в год. Такими темпами на создание полного атласа уйдет полвека. Картирование мозга застряло на кустарной стадии – то же самое происходило с секвенированием генома, пока проект «Геном человека» и Крейг Вентер со своим институтом Celera Genomics не форсировали систематические исследования.
К завершающему заседанию все уже были единодушны. Атлас мозга – «наиболее подходящий проект для открытия Института Аллена, поскольку он внесет неоценимый вклад в изучение молекулярных и генетических механизмов человеческого поведения». Атлас объединит генетику и анатомию, распределение экспрессии генов будет накладываться на трехмерную модель мозга. Он задаст новые направления исследований нервных и психических расстройств, а также работы над фундаментальными вопросами нейробиологии. Однако начинать, по общему мнению ученых, следовало с малого – составить атлас мышиного мозга, причем взрослой здоровой особи (большинство исследований в то время велись на эмбриональном мозге, а Национальные институты здравоохранения занимались в первую очередь болезнями).
Атлас мозга с экспрессией генов отвечал моему основному критерию – важная задача, до которой ни у кого пока не доходили руки. Она получалась одновременно и «высоконаучной», и прикладной. От мозговых нарушений, начиная с болезней Альцгеймера и Паркинсона и кончая шизофренией, страдают десятки миллионов американцев. Составив карту нормального «образцового» мозга, мы сможем определить гены, отвечающие за возникновение этих нарушений, и тогда ученые будут искать пути терапевтического воздействия на них. Перспективы ошеломляли.
А в дальнейшем, думал я, благодаря нашему атласу удастся проникнуть в тайны памяти, желаний, сострадания – всего того, что делает человека человеком.
Я люблю путешествовать с семьей и близкими друзьями. Мама полюбила Таити и Японию, Африка ей понравилась меньше – после инцидента с ворвавшимся в поселение бегемотом, которого пришлось на веревках вытягивать из бассейна. Больше всего ее впечатлил тур по плантациям Миссисипи – задушевные беседы на веранде под чай со льдом, как в детстве, когда в Анадарко она забегала к соседям по дороге из школы. Такого умения слушать, как у нее, я не встречал до сих пор.
Постепенно скупая землю вокруг моего дома в Мерсер-Айленде, я построил там жилье для мамы и сестры. Мама устроилась довольно уютно, аккуратно расставив по стеллажам свою библиотеку из 15 000 книг, купленных в основном на дешевых развалах. Ей доставляло ни с чем не сравнимое наслаждение перебирать свои выстроенные по алфавиту сокровища, радуясь встрече со старым знакомыми.
Мама вела встречи в книжном клубе для жен преподавателей Вашингтонского университета, выбирая в один год книги африканских писателей, в другой – восточноевропейских. Выбор доставлял ей не меньшее удовольствие, чем обсуждение. Список из ста самых любимых книг, который она села составлять для меня, разросся до ста шестидесяти пяти. «Что может быть лучше хорошей книги?» – не уставала она повторять. Однако читать ей оставалось недолго. Поздно ночью 21 января 2003 года в моем электронном журнале появилась запись: «У мамы разновидность Альцгеймера (диагностировали за эти две недели). Сердце кровью обливается».
Деменция надвигалась постепенно. То мама с легкостью решала кроссворд, а то забывала сказанное минуту назад. Рассеянность выводила ее из себя, она уже дошла до той мучительной стадии, когда больной чувствует, что теряет разум, но ничего не может с этим поделать. Сознание погружалось в долгие сумерки, за которыми сгущалась темнота. Я видел все ужасы Альцгеймера воочию, и они меня убивали. Если я мог хоть как-то помочь избавить от подобной участи других, стоило попытаться.
В день появления этой записи мне исполнилось пятьдесят – возраст, когда начинаешь задумываться о том, что оставишь после себя. В сентябре 2003 года я открыл Институт исследований мозга, сделав вклад на 100 миллионов долларов. Устав института вышел довольно амбициозным: «Нам выпала эпохальная возможность объединить исследование генома и мозга, а также использовать информацию и технологии для работы в области нервно-психических, нейродегенеративных и психических нарушений».
