Генри Миллер - Книги в моей жизни: Эссе
Время, время… Я часто задавал себе вопрос, что стали бы мы делать с нашим временем, если бы мы все неожиданно получили привилегию функционировать безупречно. Как только мы задумываемся о безупречном функционировании, перед нашим умственным взором тут же возникает образ нынешнего общества. Мы тратим большую часть жизни на обличение всякого рода несовершенств: все устроено неправильно — начиная от человеческого организма и кончая общественным. Допуская возможность улучшения человеческого организма в корреляции с улучшением организма общественного, я спрашиваю: Что стали бы мы делать с нашим временем? Предположим, мы ограничимся только одним аспектом этой проблемы — чтением. Я прошу вас, попытайтесь представить, какого рода книги можно считать необходимыми или достойными того, чтобы потратить на них время. Если посмотреть на вещи под этим углом зрения, почти вся мировая литература рухнет. На мой взгляд, мы читаем в основном по следующим причинам: во-первых, чтобы уйти от самих себя; во-вторых, чтобы чувствовать себя во всеоружии в борьбе с реальными и мнимыми опасностями; в-третьих, чтобы «утереть нос» соседям или произвести на них впечатление, что, в сущности, одно и то же; в-четвертых, чтобы знать, как обстоят дела в мире; в-пятых, чтобы доставить себе удовольствие, что означает стимулировать себя к деятельности более интенсивной, более высокого порядка и к более богатому существованию. Можно добавить и другие причины, но эти пять представляются мне главными, и я перечислил в порядке возрастания их нынешней значимости — если не утратил способность верно оценивать собратьев своих по человеческому роду. Не требуется долгих размышлений, чтобы прийти к выводу, что, если быть честным с самим собой и пребывать в согласии с миром, лишь последняя причина — сейчас наименее значимая — имеет право на существование. Остальные должны исчезнуть, поскольку никакой ценности не представляют. И даже эта последняя причина в идеале не должна иметь для нас никакого значения. Ибо есть — и всегда были — редкие люди, которые перестали нуждаться в книгах. Даже в «священных». Именно таких людей мы называем просветленными и пробудившимися. Они прекрасно знают, как обстоят дела в мире. Жизнь для них — не проблема или испытание, но привилегия и благодать. Они стремятся наполнить себя не знаниями, а мудростью. Они не ведают страха, тревоги, честолюбия, зависти, алчности, ненависти или соперничества. Они вникают во все и одновременно от всего отстраняются. Они наслаждаются всем, что делают, поскольку это означает непосредственное участие. Им не нужно читать священные книги или совершать поступки, достойные святого, потому что они обладают высшей цельностью — и все для них является цельным и священным.
Как проводят свое время эти уникальные люди?
О, на этот вопрос было дано много, очень много ответов. Ответов много, потому что каждый, кто был способен задать себе этот вопрос, держал в уме совершенно определенного «уникального» человека. Иногда эти редкие люди проводят жизнь свою в молитвах и размышлениях. Иногда они находятся в самой гуще жизни и успешно выполняют любое дело, но всегда стремятся остаться незаметными. Но, независимо от того, как воспринимаются эти редкие души, независимо оттого, насколько осознается эффективность и ценность их образа жизни, у этих людей есть общая черта, которая отличает их от других и дает ключ к пониманию их raison d’être[165]: они полностью располагают своим временем! Эти люди никогда не спешат, никогда не бывают настолько заняты, чтобы пренебречь просьбой. Проблема времени для них просто не существует. Они живут именно в это мгновение и знают, что каждое мгновение — это вечность. Все прочие сознают границы своего «свободного» времени. А у этих людей нет другого времени, кроме свободного.
Если бы я мог предложить вам тему для размышления при вашем ежедневном посещении ватерклозета, она звучала бы так: «Думайте о свободном времени!» Если же эта мысль не принесет плодов, возвращайтесь к вашим книгам, иллюстрированным журналам, газетам, дайджестам, комиксам, триллерам-дриллерам. Вооружайтесь, насыщайтесь информацией, готовьтесь, забавляйтесь, забудьтесь, лишитесь цельности. А когда совершите все это (включая полировку золота, как советует Ченнини), задайте себе вопрос, стали ли вы сильнее, мудрее, счастливее, благороднее, увереннее в себе? Я-то знаю, что нет, но вы сами должны это понять…
Любопытно, но, по мнению эскулапов, лучшим ватерклозетом является тот, где ухитриться читать смог бы лишь эквилибрист. Я имею в виду уборные в Европе, особенно во Франции, которые приводят в содрогание обычного американского туриста. Там нельзя сесть: унитаза нет, а есть дыра в полу с двумя подставками для ног и поручнями с обеих сторон, чтобы можно было держаться. Там нужно садиться на корточки — иначе ничего не выйдет. (Les vraies chiottes, quoi![166]) В таком причудливом местечке мысль о чтении никогда не придет в голову. Есть лишь одно желание: побыстрее покончить со своими делами — и не промочить ног! Мы, американцы, в своем стремлении замаскировать все жизненно важные функции, сделали «Джона» таким привлекательным, что сидим там гораздо дольше, чем требует наш организм. Совмещенный санузел мил нашему сердцу. Мы сочли бы абсурдной мысль разместить ванную где-нибудь в другом месте. Народы с истинно деликатными чувствами относятся к этому по-другому.
Перерыв… Несколько минут назад я вздремнул на воздухе, в густом тумане. Это был легкий сон, нарушенный жужжанием вялой мухи. Во время одного из кратких моментов пробуждения, когда я находился еще в полудреме, мне вдруг вспомнился один сон — точнее говоря, обрывок сна. Это старый-старый и совершенно удивительный сон, который возвращается ко мне — частями — вновь и вновь. Иногда он становится настолько живым — даже если это всего лишь секундная вспышка, что я начинаю сомневаться, действительно ли мне это снится. И тогда я ломаю голову, стараясь вспомнить названия целой стопки книг, заботливо спрятанных в маленьком погребке. В данную минуту характер и содержание этого повторяющегося сна кажутся мне более смутными, чем в предыдущих случаях. Тем не менее я отчетливо ощущаю как атмосферу его, так и связанные с ним ассоциации, которые обычно возникают при воспоминании о нем.
Еще секунду назад я удивлялся, какое отношение мысль об этом сне имеет к теме уборной, но внезапно мне вспомнилось, что в момент краткого пробуждения или в полудреме меня настигла, если можно так выразиться, ужасающая вонь «будки», служившей туалетом в том доме, который я всегда мысленно помещаю на «улицу ранних горестей». Зимой было подлинной мукой заходить в эту зловонную, ледяную кабину, где никогда не было света — хотя бы от какой-нибудь жалкой свечки.
Но воспоминание об этих давно прошедших днях навалилось на меня и еще по одной причине. Как раз сегодня утром я, желая освежить память, просмотрел указатель в последнем томе Гарвардского собрания классиков. Как всегда, сама мысль об этом собрании напомнила мне мрачные дни, проведенные в гостиной наверху — в компании с этими проклятыми книгами. Учитывая траурное настроение, неизменно возникавшее, когда я удалялся к этому угрюмому крылу дома, я могу только поражаться, как меня хватало на литературу подобного толка: все эти «Рабби Бен Эзра»{107}, «Полный Наутилус», «Ода водоплавающим птицам», «I Promessi Sposi», «Самсон-борец», «Вильгельм Телль», «Богатство народов», «Хроники» Фруассара, «Автобиография» Джона Стюарта Милля и прочее. Мне теперь кажется, что вовсе не холодный туман, а свинцовая тяжесть тех дней, проведенных в гостиной, где я сражался с авторами, которых не любил, сделала сон мой таким беспокойным несколько минут назад. Если так, я должен поблагодарить давно ушедшие тени за то, что они напомнили мне сон, связанный со стопкой магических книг, — столь дорогих моему сердцу, что я спрятал их в погребке, а потом уже не смог отыскать. Разве не странно, что книги эти — книги моей юности — для меня гораздо важнее, чем все, что я прочел впоследствии? Очевидно, я пытался читать их в моем сне, придумывая названия, содержание, имена авторов — словом, всё. Порой, как я уже говорил, мимолетные обрывки сна приносят с собой живое воспоминание о самой ткани повествования. В такие моменты я почти схожу с ума, ибо среди этих книг есть одна — ключ ко всему сну, но название, содержание, смысл этой драгоценной книги исчезали, почти переступив порог сознания.
Один из самых туманных, смутных, мучительных аспектов этого воспоминания связан с тем, что мне все время напоминают (кто это делает? или что?): я прочел эти магические книги недалеко от Форт-Гамильтона (Бруклин). Во мне нарастает уверенность, что они по-прежнему спрятаны в том доме, где я их читал, но что это за дом, кому он принадлежал и почему я там оказался — об этом у меня нет ни малейшего понятия. От Форт-Гамильтона в памяти моей сейчас остались лишь прогулки на велосипеде: в субботние дни я гонял по его окрестностям в полном одиночестве, измученный безнадежной любовью к первой моей подружке. Я выходил из дома с мыслью о ней и, подобно призраку на колесах, мчался по привычному маршруту: Дайкер-Хейтс, Бенсонхерст, Форт-Гамильтон. И настолько я был поглощен думами о ней, что совершенно не сознавал своего тела: мог задеть правое крыло какой-нибудь машины, разогнавшись до скорости сорок миль в час, или же едва тащился — словно сомнамбула. Не могу сказать, что время тяготило меня. Тяжесть лежала у меня на сердце. Иногда меня пробуждал от грез мяч для гольфа, со свистом пронесшийся над головой. Иногда я приходил в себя при виде казарм, ибо стоит мне увидеть военные городки — места, куда людей сгоняют, словно скот, — как меня охватывает чувство, близкое к тошноте. Но были также и приятные паузы — или, если вам угодно, «ремиссии»{108}. К примеру, при повороте на Бенсонхерст я всегда испытывал радость, вспоминая чудесные игры с Джоуи и Тони. Как все изменилось! В эти субботние дни я был безнадежно влюбленным юношей, полным идиотом, безразличным ко всему окружающему. Если я и зарывался в книгу, то лишь с целью забыть эти непосильные терзания любви. Велосипед был моим спасением. Оседлав его, я чувствовал, будто забираю мою мучительную любовь для проветривания. Все, что летело мне навстречу или пропадало за спиной, походило на сон: с таким же успехом я мог бы кататься на деревянной лошадке в парке аттракционов. На что бы я ни смотрел, все напоминало мне о ней. Иногда — полагаю, лишь для того, чтобы не свалиться с велосипеда от горя и отчаяния, — я предавался глупым мечтам, которыми всегда тешит себя безнадежно влюбленный. Я лелеял хрупкую надежду, что за следующим поворотом вдруг увижу — кого же? Разумеется, eel И она встретит меня такой радостной, такой ослепительной, такой прекрасной улыбкой! Когда же она не «материализовывалась» за поворотом, я убеждал себя, что это непременно случится на следующем повороте, и гнал вперед, подгоняемый утешительным видением, которое неизбежно оборачивалось новым разочарованием.
