Наталия Будур - Гамсун. Мистерия жизни
Суд произошел 5 января 1925 года в Осло (Кристианию переименовали в «город богов», именно таков буквальный перевод «Осло», в 1925 же году), где большинством голосов родственникам Гамсуна было присуждено право на использование псевдонима Гамсун (а не Педерсен или Гамсунд) в качестве фамилии для всей семьи.
Писатель остался очень недоволен результатом и передал дело на рассмотрение в Верховный суд Норвегии. Однако одновременно с этим он предложил родственникам большие денежные суммы (5 тысяч крон брату и 3 тысячи крон племяннику) в качестве компенсации за отказ от использования его имени. Так дело удалось урегулировать мирным путем, однако Турвальд не успокоился. Мало того, что он изредка продолжал называть себя Гамсуном и Гамсундом, так он еще и обратился в Министерство юстиции с запросом, можно ли через суд отказаться от родства с братом (так же, как лишают, например, родительских прав).
Что касается отношений Кнута с братьями, то Мария вспоминала:
«Кроме Уле, у Кнута было еще три брата. Старшего звали Педер, он был портным, жил в Америке и умер там. Его сын приезжал один раз в Нёрхольм между войнами. Он останавливался у нас летом на пару недель. Кнут расспрашивал его о Педере, жившем по ту сторону океана: „Он мог бы написать хоть несколько слов своим матери и отцу…“ — „О, — сказал его сын, седой и худой, как янки, — ему, наверное, писать особенно не о чем…“
Брат Ханс жил в Бё, в Вестеролене, и слыл уважаемым человеком в округе. Он не был обычным нурланнским работягой на Лофотенах и в Финмарке, в зимний период. Нет, он сидел себе мирно и всю жизнь писал протоколы и заполнял бланки; конечно же он относился к начальству Бё.
Помню, как однажды к нам пришел высокий человек: это было в Скугхейме, в нашей маленькой усадьбе в Хамарёе. Когда Кнут был дома, я выполняла роль привратника. Но я сразу увидела, что это Ханс, он был похож на Кнута, хотя и не отличался могучим телосложением. Он гостил у нас пару дней, этот рассудительный человек, а его аристократические черты лица напоминали о гюдбрандсдальской родне.
Встречала я и самого младшего брата, Турвальда, он был намного моложе Кнута и пребывал в младенческом возрасте еще тогда, когда Кнут уехал из дома. Этот брат стал горожанином. Когда я впервые встретила его, он работал на таможне в Кристиании. И он тоже был внешне похож на Кнута.
Из всех братьев ему был ближе Уле, сапожник. Я спросила как-то, почему, и Кнут ответил: „Потому что он был самым добрым в детстве“.
Но всякий раз, уже при мне, когда Кнут заканчивал новую книгу, он посылал кругленькую сумму не только брату Уле, который был таким добрым в детстве».[150]
Что же касается смерти любимой матери Гамсуна и всевозможных кривотолков по поводу их привязанности, то лучше всего об этом написал Туре Гамсун:
«Когда вышли „Женщины у колодца“, Гамсуну было уже за шестьдесят. По его собственным меркам, он давно вступил в седую старость. Но он не утратил своих духовных сил, и, хотя нередко чувствовал себя усталым и, как он сам говорил, дряхлым стариком, он стискивал зубы и терпел. В одной анкете ему был задан вопрос: „Что для Вас самое плохое?“ Он ответил: „Смерть. Я бы спокойно умер, если бы это было добровольно, а не вынужденно!“
…В 1919 году умерла его мать. Он глубоко скорбел о ней. Психоаналитики выступали с весьма натянутыми рассуждениями об эдиповом комплексе Гамсуна, опираясь на образ царицы Тамары и на материнские образы в его последних книгах. Пусть это останется на их совести. Куда проще и естественнее констатировать, что Гамсун любил свою мать, как любит каждый хороший сын, и, вспоминая о ней восторженно, видел в ней идеал скромной и непритязательной хозяйки дома, соответствовавший его понятиям о людях и счастье».[151]
* * *Но, несмотря на все беды и огорчения, для Гамсуна эти годы были счастливыми. Хорошая жена и прекрасные дети, большая усадьба, которую, наконец, удалось привести в порядок, и прекрасный дом, предмет особой гордости, радовали писателя.
Когда к нему приезжали в гости друзья, он с удовольствием показывал им свое имение.
Сигрид Стрей вспоминала, что, когда она посетила Нёрхольм первый раз, Гамсун много говорил ей о доме и о том, как перестраивал его. Так, он сказал, что очень хотел расширить старый дом и планировал пристроить к главному корпусу крылья с большими окнами. Но оказалось, что для этого придется срубить большую старую липу, — и тогда план перестройки изменили, а липа осталась расти на прежнем месте.
В доме же предметом его собой гордости был зал с красивым паркетом и белой мебелью в стиле Людовика XVI, обитой обюссонскими гобеленами. Это великолепие он выписал из Парижа.
Некоторые стены и мелкие детали интерьера являлись произведением рук самого Гамсуна.
Он много времени проводил с детьми и был им хорошим отцом. Он старался понять их нужды и желания. Он учил их бороться за себя и выживать — и приучал и сыновей, и дочерей уметь держать удар: когда малыши подросли, им купили боксерские перчатки и грушу, причем боксировать умели и девочки.
Однако Гамсун не признавал боя на ринге ради развлечения других. Он говорил: «Будь добр с теми, кто слабее тебя и кто добр с тобой, но никогда не пасуй перед сильным. Дай ему сдачи. Око за око, зуб за зуб». Когда же Туре как-то выступил на боксерском ринге, отец написал ему: «Я слышал, ты боксировал с Сигурдом Хёлем[152] на выставке художников, но не следует этого больше повторять. Отлично уметь защитить себя в критической ситуации, но сама драка омерзительна, а уж если она вынесена на всеобщее обозрение, то не может не вызывать отвращения.
Не думай, что спорт сделает тебя здоровым. Это все предрассудки. Посмотри на англичан: они не живут дольше других, совсем наоборот».
Когда старший сын Туре пошел в школу, Гамсун с горечью заметил: «Теперь начинается рабство». Он дома занимался с мальчиком, боясь, что тот окажется одним из худших учеников в классе. Но образования отцу часто не хватало — например, в области математики, и ему с неудовольствием приходилось признавать свое поражение.
«Думаю, — вспоминал Туре Гамсун, — мои школьные друзья считали отца чудаком. Они всегда смотрели на него с удивлением, потому что не привыкли, чтобы взрослые так разговаривали с детьми. Случалось, встретив меня после школы с товарищами, отец останавливался поговорить с нами. Он шутил и гладил по голове самых маленьких. И дети удивлялись. Им было непривычно, что чужой взрослый человек останавливается и шутит с ними, гладит их по голове или дружески шлепает на прощанье. Однажды отец спросил: „Куда путь держите, троллята?“ Но оказалось, дети не знают, что такое тролль.
