Вячеслав Козляков - Марина Мнишек
Продолжая свое письмо отцу, царица Марина напоминает: когда будете писать «к его царской милости, упоминали бы и обо мне, прося его о том, дабы я у него почтение и милость иметь могла». Оказывается, ей нужно предстательство отца перед «мужем»! При этом Марина обещает своему «батюшке» «исполнить все то, что вы мне поручить изволили, и так поступать, как вы мне повелели». В этом самом первом письме еще очень остро ощущается дочерняя любовь к отцу. Но Марину занимают не только серьезные вопросы. Она пишет и о вещах легкомысленных, что вполне свойственно особам ее возраста. Она думает, например, о том, в каком платье будет щеголять в дни поста. Поэтому просит отца: «Прошу вас, милостивый государь мой батюшка, чтоб я, по милости вашей, могла получить черного бархату узорчатого на летнее платье для поста, двадцать локтей, прошу усильно». Завершив письмо, она вспоминает, что забыла попросить отца еще об одной услуге: ей нужны сундучок и еще какие-то вещи (часть приписки утрачена), и она просит отца прислать ей все это, не откладывая, еще зимой. Упоминает и о том, что исполнит все дела отца, по «реестрику», переданному ей братом Станиславом Мнишком.
Следующее письмо, от 26 января 1609 года, Марина послала отцу, используя оказию – отъезд послов от тушинского войска к королю. Хотя письмо и адресовано для передачи прямо в руки сандомирскому воеводе Юрию Мнишку, но оно скорее нужно было самим послам, поддержать которых просила Марина. С помощью воеводы те рассчитывали скорее завершить свои переговоры, «понеже то весьма нужно и его царскому величеству, и делам нашим московским». Все это уже написано больше царицей, чем дочерью, у которой до отъезда отца только и было забот, что о своих нарядах. Но Марина по-прежнему искренне тоскует и просит отца писать как можно чаще: «Я не могу ни в чем более находить удовольствия и утешения, как осведомляться о добром вашем здоровьи и благополучном состоянии, и спрашивать о том, о ком желательно мне чаще слышать» [265].
Еще и 23 марта – этой датой помечено следующее письмо Марины Мнишек отцу – она не имела «достоверного известия» о том, «где и в каком положении» находится сандомирский воевода. Все, что ей было известно, это то, что отец добрался до Польши, но она даже не знала, виделся ли он с ее матерью (единственное упоминание о матери в письмах Марины Мнишек к отцу). Она оправдывала отца: его могли задержать «сеймовые нужды» или сам король «отвлек» на «долгое время». Но ей очень нужно было подтверждение того, что отец каким-то образом продвигает в Польше «московские дела». Под Москвою все оставалось по-прежнему, и царь Дмитрий никак не мог достичь своей главной цели, въехать в столицу и сесть на престол, чего все, в том числе и царица, ждали от него. Польское войско в Тушине лишь обнадеживали будущей окончательной победой и уплатой заслуженного, о чем Марина и уведомляла отца: «В каком состоянии оные дела были при вас, в таком и ныне, только войско польское удержано до того времени, хотя бы и платы оному не было, пока всемогущий Бог к желаемому все то приведет окончанию» [266].
В мартовском письме опять содержалась собственноручная приписка Марины Мнишек. В ней она писала уже не о московских, а о своих личных делах. Делала она это в спешке, что тоже очень показательно. Отъезжающий «господин коморник» очень спешил, оставив воеводу Юрия Мнишка, а вместе с ним и будущих историков без подробностей самостоятельного пребывания Марины Мнишек в Тушинском лагере. Очевидно, что жизнь в лагере под Москвой оказалась совсем не той, на которую рассчитывала «царица». С одной стороны, с ней обращались так же, как и при отъезде отца. С другой же – ничего, о чем она просила, не выполнялось. У нее не было средств даже на то, чтобы самостоятельно отправить своих людей с письмами (не позволяли децемвиры?). Потому-то она и использовала оказию. Царица вспоминала о других временах, когда она хотя бы имела возможность наслаждаться обществом отца. В последней фразе из ее письма, помимо докучливой просьбы о присылке изысканных блюд (не очень уместной, принимая во внимание хотя бы расстояние между Самбором и Тушином), содержится ностальгическое воспоминание о лучших временах: «Помню, милостивый государь мой батюшка, как вы с нами кушали лучших лососей и старое вино пить изволили, а здесь того нет; ежели имеете, покорно прошу прислать».
Видимо, «царь Дмитрий» следил за тем, чтобы от Марины Мнишек не уходили лишние сведения в Речь Посполитую. Сам же он не меньше своей «царицы» ждал известий от сандомирского воеводы и был «удивлен» отсутствием оных, хотя сейм вот уже несколько недель как завершил работу. 12 апреля 1609 года Лжедмитрий II послал к «отцу» и «тестю» своего канцлера, которому поручил обсудить ход «предпринятых и постановленных дел». Но «доброжелательному сыну» нечего было сообщать воеводе: «Изменник наш (царь Василий Шуйский. – В. К.) еще и доселе держится; но уповаем на Бога, что начатое дело вскоре действие свое возъимеет» [267]. О Марине Мнишек в этой грамоте, равно как и в других к сандомирскому воеводе, не говорилось ни слова.
Непонятно, почему воевода Юрий Мнишек прекратил переписку с Тушином, прекрасно зная, что там находится его дочь. 10 августа 1609 года «Марина царица» попыталась сама выяснить это у отца. Она писала, что использовала любую возможность, чтобы получить известие «о здоровье вашем, милостивого государя моего родителя». Марину очень удручало, что она не получила никакого ответа и особенно совета в самых «необходимых» для нее делах. Все это выглядело тем более удивительно, что, как подчеркивала Марина Мнишек, она писала некоторые из этих писем сама. Она еще и еще раз просила отца не оставлять ее без поддержки, прямо жалуясь, что находится «в печали»: «Ибо я при нынешней печали моей, не зная какой оборот примут дела московские, ни в чем более не нахожу утешения, кроме как чаще получать письма от вас государя моего родителя». Впрочем, она по-прежнему была готова терпеть страдания ради исполнения высокой миссии, внушенной ей отцом. Марина продолжала ожидать перемен в «московских делах», чтобы увидеть, по ее словам, «вожделенные успехи дома нашего» [268].
А между тем к лету 1609 года в истории Смуты произошли очень драматичные события. Если приезд Марины Мнишек повлиял на очевидные успехи Тушинского вора в октябре-ноябре 1608 года, то действия самих тушинцев, начавших беззастенчивый грабеж присягнувших им территорий, оттолкнули от самозванца целые города и области. Конрад Буссов описал картину невероятного разложения подмосковных таборов, напоминавших Рим времен упадка в результате действий «десяти тысяч ратников», которые «не ленились, жгли, убивали, грабили всюду, куда им только удавалось попасть». Тушинский лагерь был «завален всяким провиантом: маслом, мукой, медом, питьевыми медами, солодом, вином, всевозможным скотом в таком изобилии, что можно было удивляться. Головы, ноги, печень, легкие и другие внутренности животных выбрасывались, и их так много лежало всюду на проходах в лагере, что собаки не могли всего сожрать, и из-за этого в лагере распространилось такое зловоние, что даже стали опасаться мора. Ежедневно самые маленькие люди в лагере варили и жарили что только есть отменного, пили больше медов, чем пива, в таком изобилии был найден готовый мед у крестьян и в монастырях» [269]. Смоленские лазутчики сообщали в начале 1609 года о том, что «Дмитрей, что зовется цариком, хочет оттуль с того обозу рушитца прочь, от Москвы за три мили, за пятнадцать верст, стать на новом месцу, потому што на весне смрад и воня войско подушит, а певне ждет весны и просухи, хочет огнем Москвы добывать и жечь» [270].
