Евгений Водолазкин - Дом и остров, или Инструмент языка (сборник)
Об истории и обществе
Вы ведь не только филолог, но — как исследователь древности — и историк? Какие из достигнутых результатов считаете наиболее важными?
Я исследую разные тексты — хронографы, хроники, жития. Самым значительным из того, что я сделал в этой сфере, пожалуй, можно назвать книгу «Всемирная история в литературе Древней Руси», первое издание которой вышло в 2000 году в Мюнхене, второе — в 2008 году в Санкт-Петербурге. В этой книге я рассказываю о том, как воспринимали историю в Древней Руси. Как, знакомясь с сочинениями византийцев, учились писать свою собственную историю. Следует также помнить, что история тогда и история сейчас — это разные вещи. Сегодня это систематически изложенные сведения о том, что было раньше, — с более или менее удачным реальным комментарием. В таком изложении нет метафизики. В Древней Руси было не совсем так: история являлась в большей степени богословием. Она исследовала, как воплощается Божественный замысел в отношении человечества. Естественно, при таком взгляде на историю на передний план выходил нравственный аспект, поэтому в древнерусской истории можно найти такие вещи, которые современный историк никогда бы не счел историческими фактами.
За века лучше мы не стали?
Так никто такого и не обещал. Конечно, существует забавное выражение «с высоты нашего времени», то есть все они убогие — там, а мы, продвинутые, здесь. Но средневековый взгляд на дело прямо противоположен. Там сознание не перспективно, а ретроспективно: высшая точка истории — воплощение Христа; всё, что после этого, — удаление. Мы, нынешние, всё те же, разве что с квартирным вопросом стало чуть легче. Мы летаем на самолетах и пользуемся мобильниками, но вопрос, зачем мы живем и зачем умираем, от этого не исчезает. У человечества — особенно в последний век — есть замечательные научные открытия, которые производят сильное впечатление. Нам кажется, что мы мчимся со скоростью курьерского поезда, это бодрит, но в решении основных вопросов мало продвигает к цели. Дело даже не в том, что путь далек — хуже то, что не всюду проложишь рельсы. Рациональный тип познания имеет свои границы — это я говорю как человек, посвятивший свою жизнь науке. Перед основными «почему» и «зачем» мы так же беспомощны, как люди Средневековья.
На Ваш взгляд, чем люди Средних веков отличались от современного человека — в самом главном?
Другим ощущением времени. Дело не только в том, что люди Средневековья быстрее нас взрослели, меньше жили, что день их был менее насыщен событиями и счет минут был им не нужен. Важно, что время их всегда было разомкнуто взглядом sub specie aeternitatis, с точки зрения вечности. Такой взгляд я бы посоветовал иметь писателю. Хороший писатель всегда должен быть немножко не здесь.
Ваша книга «Лавр» заканчивается вечным вопросом: «А вы-то сами свою страну понимаете?» и вполне логичным ответом: «Сами мы ее, конечно, тоже не понимаем». А Вы свою страну понимаете? Пытаетесь понять? Ищете разгадку?
Ищу, конечно, но делаю это иначе, чем, скажем, лет еще пятнадцать назад. Тогда я пытался рассуждать в категориях истории, теперь ищу ответы на уровне персонального. С точки зрения истории трудно, например, объяснить, отчего русские бунты возникали в не самые сложные по нашим меркам годы — в 1905-м, 1917-м, а в гораздо худшие времена народ безмолвствовал. Объяснение, наверное, следует искать не в политической, а в духовной истории народа, которая в основе своей глубоко персональна. Точно так же сейчас мы удивляемся, что у нас не прививается демократия западного типа, и не обращаем внимания на то, что уровень персональной ответственности у нас гораздо ниже западного, а без личной ответственности настоящая демократия невозможна.
Почему, как Вы думаете, нашим современникам явно нравятся романы про старину — в диапазоне от Алексея Иванова до Колядиной? Вот во времена Вальтера Скотта понятен был этот феномен успеха: романтика, поиски национального самосознания, противоядие от современного буржуазного прагматизма. Но у Вас прошлое и современность шокирующе похожи друг на друга; почему же людям всё равно это кажется любопытным? Просто чтоб убедиться, что во все времена люди одинаковы?
Знаете, есть два основных типа отношения к истории. Одни ищут в прошлом то, чего нет сейчас, другие — наоборот — то, что существует и в современности. И то и другое приводит к захватывающим открытиям. В своих занятиях историей я в разное время принадлежал к обоим типам. Сейчас же я всё больше склоняюсь к мысли, что история — это не более чем сцена, которая предоставляется каждому для его неповторимой роли. Костюмы, декорации — всё это выдается каждой конкретной эпохой и от человека не зависит, как не зависит от него и игра других актеров. Единственное, за что человек отвечает, — это его собственные действия, и вот здесь-то следует проявлять предельную сосредоточенность. Иными словами: история всеобщая есть лишь фон для истории личной. Личная история для человека как индивидуальности — самая важная. Да, мой пятнадцатый век порой не очень-то отличим от века двадцать первого, но это говорит не о сходстве эпох, а о сходстве людей. О том, что в любом времени жизнь человека строится примерно по одним и тем же законам, он делает те же открытия и ошибки, любит, ненавидит, предает, раскаивается, завидует. А в каких исторических костюмах он всё это делает — не так уж и важно.
Профессор Никольский из «Соловьева и Ларионова» призывает события всемирной истории оценивать критерием не прогресса, а нравственности. Вам самому дорога эта мысль? Кто-то назовет ее утопической, неосуществимой…
…и будет совершенно неправ. Оставляю за скобками метафизическое измерение нравственности и ограничусь прагматическими соображениями. Нравственность — это регулятор отношений. Что-то вроде общественного светофора. Она поддерживает равновесие, без которого не может существовать ни одна система — будь то межличностные отношения или межгосударственные. Есть безнравственные вещи, которые на короткой дистанции кажутся выгодными. На деле же они изначально несут в себе вирус разложения, оказываются тем слабым звеном, которое губит созданную конструкцию. Ведь если эта конструкция ущемляет чьи-то интересы, ее непременно будут расшатывать.
Государственные деятели во всем мире говорят о нравственности в политике и в душе смеются над сказанным, считая это политическим фольклором. Им кажется, что они — большие ловкачи, что обладают той полнотой информации, которая позволяет им плевать на нравственную сторону дела. Да, знание их обширно, но — не глубоко. Если бы они хоть в какой-то степени знали всемирную историю (а политика — ее передний край), они, возможно, поступали бы иначе. Я много лет занимаюсь средневековыми хронографами. Для понимания современных событий я нахожу там подчас больше материала, чем в газетах.
