Конец российской монархии - Бубнов Александр Дмитриевич
Наконец, после предъявления правительством обвинения социал-демократической фракции в участии ее членов в военной организации, имевшей целью ниспровержение существующего государственного строя, Дума второго созыва была высочайшим указом распущена. Она просуществовала лишь 103 дня и оказалась немногим долговечнее своей предшественницы — Государственной думы первого созыва[111].
Одновременно с роспуском Государственной думы был опубликован новый выборный закон (3 июня 1907 г.). Сроком созыва третьей по счету Думы было назначено 1 ноября 1907 г.
При составлении предшествовавшего выборного закона (12 декабря 1905 г.), приуроченного к Манифесту 17 октября, правительство ошиблось в своих предположениях. Оно полагало крестьян элементом более консервативным и думало найти в нем опору для царской власти. По этим соображениям представителям от крестьян и было обеспечено выборным законом в первых двух Думах преобладание. Но крестьяне, как мы уже видели, потребовали в первую очередь разрешения земельного вопроса: передачу всей земли в их пользование. А так как правительство не сочло возможным пойти навстречу этому требованию, то отсюда и получился тот конфликт, который отбросил во второй Думе крестьянство в оппозицию.
При такой обстановке пришлось спешно изменить выборный закон в том смысле, чтобы гарантировать будущей Думе состав из более умеренных и податливых элементов.
Оставим в стороне вопрос, ныне ставший академическим: насколько первоначальный выборный закон (12 декабря 1905 г.) отвечал культурному развитию русского народа и его интересам? Важно для наших целей отметить лишь то, что новый закон являлся построенным на цензовом начале и потому значительно сокращал уже дарованные права; главное же было в том, что изменение закона единоличною волею монарха стало новым решительным нарушением народных прав, установленных Манифестом 17 октября.
Приблизительно в это же время правительство, следуя указаниям государя, к сожалению, стало оказывать особое покровительство образованию и развитию «Союза русского народа» — организации, откровенно придерживавшейся крайней правой ориентации. Этим покровительством как бы подчеркивалось стремление, насколько возможно, вернуть внутреннюю жизнь России в прежнюю колею.
Прочно устанавливалась та точка зрения, что Манифест 17 октября, как изданный царем-самодержцем, может быть им же изменен и даже отменен вовсе.
ВО ГЛАВЕ ПОЛКА В ПЕРИОД БРОЖЕНИЯ В АРМИИ
Душный летний вечер 1907 г. в Киевском лагере на Сырце. Мы, командиры частей и офицеры, в который уже раз предупреждены о возможном возникновении солдатского мятежа. Но сегодня, передавали нам из штаба, давно подготовляющийся взрыв произойдет непременно.
Более чем наполовину уверенный в достаточно спокойном настроении полка, который я принял в командование, я все же поскорее отправил назад в город мою семью, приехавшую навестить меня и провести на веранде командирского барака несколько вечерних часов. Жена удивлена, но тревожно подчиняется моему «так надо». Мои малыши-мальчики бунтуют. Но что их бунт по сравнению с тем, что ожидается!..
Наступает время вечерней «Зори». Это самая торжественная минута в течение лагерного дня. Люди после дневной утомительной работы, умывшись и оправив на себе одежду, по сигналу выходят на переднюю линейку, обыкновенно прилегающую к учебному полю, и на этой линейке выстраиваются по обе стороны полковой святыни — Знамени, охраняемого караулом.
Перекличка, чтение приказа, отдача распоряжений на завтрашний день, и затем несколько секунд торжественного молчания в ожидании далекой сигнальной ракеты и дрожащих, часто срывающихся звуков рожка дежурного горниста, подхватываемых во всех частях обширного лагеря.
Потом стройное пение молитв, эхом перекатывающееся в окружающих лагерь лесах, и снова мгновение глубокой тишины до команды «Накройсь! Разойдись!». После этого всякий делает что хочет: кто уходит в палатку, кто закуривает солдатскую цигарку и остается покалякать с приятелями; большинство же собираются около песельников и слушают или сами подтягивают хоровую солдатскую песню.
К 10 часам вечера наступает мировая тишина. Усталые бодрою усталостью люди засыпают до следующего трудового утра.
Так это началось и в описываемый вечер. Любя торжественные минуты «Зори», я часто появлялся в это вечернее время на передней линейке полка, почему мое появление и в этот вечер не могло вызвать чьих-либо подозрений. Офицеры, всегда охотно следующие примеру командира части, были также в большинстве при своих ротах и командах.
После переклички наступила обычная тишина, за нею на потухающем небе отчетливо сверкнула блестящая полоска, указывавшая путь выпущенной к небу ракеты. Почти одновременно послышался и сигнальный рожок. Но вдруг последовало какое-то странное, необычное замешательство. В расположении одного из соседних полков слышны были беспорядочные одинокие выстрелы; в надвинувшихся сумерках можно было заметить отдельные силуэты перебегающих людей, а затем несколько мгновений какой-то новой зловещей, непонятной тишины…
— На молитву — шапки долой! — послышалась у меня в полку громкая команда дежурного офицера.
«Отче наш, иже еси на небесех…» — запели хором молитву люди полка, как бы этим свидетельствуя о несочувствии своем происшедшему беспорядку.
Так кончился этот давно подготовлявшийся вечер. В одном из соседних полков кучка людей, неожиданно разобрав ружья, дала несколько, по-видимому заранее условленных, выстрелов. Никем не поддержанные, эти люди были быстро схвачены и обезоружены. Порядок оказался восстановленным через несколько секунд.
Но не всегда и не везде попытки поднять войска протекали столь безрезультатно. В тот же вечер, о котором рассказано выше, на противоположном конце Киева, в саперном лагере, беспорядки приняли гораздо более серьезный характер и продолжались всю ночь. При подавлении мятежа были пострадавшие, в результате такового несколько десятков саперов предстало перед военным судом.
В один из дней суда над ними я видел на скамьях для подсудимых этих молодых, еще безусых юношей, с энергичными загорелыми лицами. И я не мог не почувствовать глубокой скорби за их молодую погубленную жизнь…
СНОВА В ПЕТЕРБУРГЕ
В конце 1908 г. я вновь был приглашен на службу в Петербург, и через несколько месяцев занял ответственный пост генерал-квартирмейстера Генерального штаба. Эту должность я занимал ровно пять лет, до войны 1914 г., с началом которой получил назначение в Ставку.
Период моего пребывания в должности генерал-квартирмейстера совпал с калейдоскопической сменой у нас начальников Генерального штаба. За шестилетний период, с 1908 по 1914 г., промелькнуло на этом исключительно важном посту шесть лиц.
В Германии, которую принято было у нас обыкновенно приводить как положительный образец систематичности и продуманности, по крайней мере в области военных мероприятий, начальники Генерального штаба оставались в своей должности по многу лет: старый Мольтке занимал этот пост 31 год; Шлиффен[112] — 14 лет, наконец «молодой» Мольтке, при котором Германия начала войну, племянник старого фельдмаршала, — 9 лет. У нас же в России, границы которой соприкасались с гораздо большим числом соседей и которая поэтому жила в военном отношении более сложною жизнью, не считались с необходимостью следовать этому примеру.
Происходило это отчасти потому, что на начальника Генерального штаба в императорской России был установлен взгляд на верхах не как на ответственного и первого работника в одной из важнейших областей государственной деятельности, долженствующей гарантировать безопасность страны, а скорее как на парадного генерала, едва ли не главную обязанность которого составляло присутствие в свите царя на всех многочисленных празднествах и войсковых смотрах.
При таком взгляде продолжительному пребыванию одного и того же лица в упомянутой должности не придавалось особого значения, и генералы, занимавшие пост начальника Генерального штаба, менялись без опасений.
