Маргарита Волина - Амплуа — первый любовник
Алеша много снимается и в кино, и на телевидении. В четырехсерийном фильме «Петров» он играет главную роль — нашего дипломата, который остался за границей в 1951 году. Играет на английском языке. Он работает успешно — во всяком случае, как актер входит в разряд австралийских первачей. В свое время его приглашал к себе во МХАТ Олег Николаевич Ефремов, когда приезжал с «Чайкой» в Мельбурн. Но сотрудничество по каким-то причинам не состоялось.
Алеша живет в Австралии уже двадцать лет. Там у него родились две дочери — Дени и Катя. Одной восемнадцать лет, другой — шестнадцать. Они настоящие австралийки. Одна пловчиха. Другая увлекается архитектурой. По-русски, к сожалению, почти не говорят, знают всего несколько слов. Много раз они приезжали в Москву, и папа водил их в театр, в цирк. Им все здесь очень нравится. Будет ли кто-нибудь из них актрисой — не знаю. Может быть, на Алеше и прервется наша актерская династия.
Через двенадцать лет после Алеши родился мой второй сын — Дима. Забавно, что у нас в семье у всех такая разница. Папин брат, Женя, родился через двенадцать лет после папы, я — через двенадцать лет после Жени.
Дима был мальчиком увлекающимся. В четыре года им овладела страсть к изучению карт, атласов, географии. Мы, прочитав Спока, поощряли все увлечения, поэтому вся квартира была заполнена картами. (Когда мы однажды путешествовали по Чехословакии на машине, Дима, помня наизусть карту, руководил нашими передвижениями — он знал буквально каждую улицу, каждый поворот.) Потом Дима увлекся изучением языков — польский, японский, французский. А затем пошел на день рождения к своему другу Шурику Лазареву, сыну Александра Лазарева и Светланы Немоляевой, и увидел у него конструктор «Юный химик». И вот эта «зараза» перенеслась в наш дом. Что у нас творилось, описать трудно — что-то постоянно гремело, взрывались унитазы, соседи вызывали милицию. Однажды я, опаздывая на спектакль, открыла дверь в ванную, оттуда вылетел какой-то ватный тампон из пробирки, за ним «лисий хвост» желтого цвета, я вдохнула… В себя пришла, только когда приехала «скорая помощь».
Мы все терпели. На улице 25 Октября был магазин химических реактивов. Их продавали только специалистам. Мы с папой приходили туда и умоляли продать нам хоть капельку. Продавали — исключительно из любви к искусству.
Друзья дарили только колбы и пробирки. В результате Дима поступил-таки на химфак. Папа подвел черту: «Это в нашей семье выродок. Я химию ненавидел. Майя — ненавидела. А он у нас — какая-то аномалия». Теперь Дима уже защитил докторскую.
Хочу вернуться к очень тяжелому моменту в моей жизни — уходу папы из нашей семьи. Я понимала, что папа очень красив, очень обаятелен, что он нравится женщинам. Я это воспринимала как должное и не думала, что у мамы может быть соперница. Правда, я была уже взрослой, а папа, случалось, приходил под утро и говорил, что ходил по улице Горького и обдумывал роль, учил текст. Я свято в это верила и с отчаянием думала: «Боже мой, наверное, я никогда не смогу стать артисткой, не смогу вот так ходить по ночам и думать о роли».
Папу я всегда обожала. У него есть замечательное качество — он не поддается пессимизму, в нем нет занудства. Когда у него бывало неважное настроение, он начинал рисовать. У него были замечательные рисунки.
Его всегда спасает юмор. Он острослов, в его устах даже ругательные слова звучат обаятельно. Я это знала с детства.
Мама же мне казалась очень строгой. Она могла часами читать нотации. Иногда я думала — лучше бы ударила, чем объяснять то, что я давно поняла. Папа же, в отличие от мамы, никогда не читал нотаций. Наши разговоры всегда носили дружеский характер и были окрашены юмором. Он был хохмач, юморист. С ним всегда было легко и забавно. Все мои подружки тоже были от него без ума. Когда он увлекся фотографией, то однажды нарядил меня в свои старые кожаное пальто и шляпу, дал в руки незажженную сигарету — это в пять лет — и так сфотографировал. Папа всю жизнь был футбольным фанатом. Его ночью разбуди, спроси, кто в 1945 году забил гол в правый угол левой ногой команде ЦСКА, — он сразу же ответит. Он и меня приобщал к футболу — брал с собой на матчи. Я вместе с ним болела, орала, переживала. Он всю жизнь болел за ЦСКА. Я тоже стала болельщицей этой команды. Папа был для меня неотъемлем от театра и от футбола.
Он был моим дружочком. Я могла поделиться с ним всем. Могла без утайки ему обо всем рассказать. Мы садились с ним на старинный сундук в коридоре, и я ему, а не маме, рассказывала все свои любовные истории. Когда меня впервые проводил мальчик, я сразу же сообщила об этом папе, и он давал совет, как мне себя вести. Папа был свой в доску. (Со своими детьми я пыталась строить отношения на такой же основе. У нас тоже всегда были доверительные, дружеские отношения.)
Мама же была человеком строгим, сдержанным, вся в себе. Наверное, в молодости, когда меня еще не было или я была маленькой, она была темпераментной, заразительной. Кто-то написал ей даже такие стихи: «О, так играть нельзя, не надо. В тебе вино из винограда».
Папа рассказывал, что она была очень наивной, и он над ней подтрунивал. В ее партийной семье были строгие порядки. Она, например, не знала матерных слов. Они с папой учились на одном курсе, и как-то на лекции папа ей устроил такую подлянку. Он сказал: «Валя, я не успел записать. Спроси, когда жил презерватив?» А мама была секретарем комсомольской организации, ходила с двумя косичками-баранками и понятия не имела, о чем идет речь. Она встала и наивно спросила. Ее ругали страшно, разбирали на собрании. Их семейная жизнь, наверное, была непростой, но мама всегда была человеком скрытным, может быть, она что-то и подозревала, но со мной своими подозрениями никогда не делилась и никогда не обсуждала папу.
То, что он решил уйти от нас, было для меня полной неожиданностью. Шоком. Я прекрасно помню, как вошла на кухню и увидела два профиля — мамин и папин. Папа плакал. Он сказал: «Я не могу поступить иначе». У меня к тому времени была уже своя семья, ребенок, но я пережила это очень болезненно. Я кричала маме: «Ты не можешь дать папе развод!» — хотя мама сразу же согласилась на это. Мне было не важно, к кому папа уходит, да и Нину Николаевну я тогда не знала, главное было то, что папа уходит от нас, что я его теряю. К тому же я чувствовала себя виноватой, ибо после рождения моего сына мама все заботы о нем взяла на себя, и, как мне казалось, это отвлекло ее от папы. Она стала ему уделять меньше внимания.
Папа приходил к нам вначале каждый день. Мама его ласково встречала, целовала в щечку, Лешка мне кричал: «Дед Жорюга пришел, иди!» — а я запиралась в ванной и рыдала. Спрашивала у мамы: «Как ты можешь его принимать?» Мама же продолжала спокойно общаться с папой. Они разговаривали, что-то обсуждали, иногда мама чинила ему рубашки.
