Людмила Бояджиева - Андрей Тарковский. Жизнь на кресте
Ратуя за бескорыстное искусство, маэстро сам отчаянно боролся за гонорары. Еще до фестиваля договорился о постановке в Ковент-Гардене «Бориса Годунова» через художника-постановщика Николая Двигубского, с которым вместе работал в «Зеркале». Николай женился на француженке и уже давно жил в Париже. Контракт Андрея оплачивали по высшему разряду, однако он постоянно требовал увеличения гонорара, ведь он теперь мечтал не о скромной квартире, какими довольствовались Феллини или Иоселиани, а о вилле с бассейном.
Лариса, столько лет положившая на возвеличивание мужа, жаловалась, что он заболел звездной болезнью: вел себя крайне резко и неуважительно даже с расположенными к нему людьми. Тарковский не постеснялся на художественном совете в Ковент-Гардене громко на чисто русском языке послать чем-то не устроившего его Двигубского к такой-то матери. И потребовал, чтобы тот немедленно покинул совет и не смел выходить на поклон после спектакля как художник-постановщик. Даже поставил условие Клаудио Аббадо, чтобы тот не приглашал Николая на прием после премьеры, заявив категорично:
— Либо он, либо я.
Глава 10
Гость в изгнании
После Канн Тарковский должен был вернуться в Москву, как того требовало Госкино. Ему обещали переоформить визу, но не делали для этого необходимых шагов. Тарковский вел себя в высшей степени лояльно, не допуская никаких негативных высказываний по отношению к СССР. Но, опасаясь того, что теперь уж ему на родине все пути будут перекрыты, принял решение как можно дольше задержаться на Западе, не отрезая пути к возвращению. Он посылал во все советские инстанции запрос о приезде к нему сына и тещи и просьбу о продлении заграничной командировки еще на три года, считая, что патриотический фильм, полный ностальгических терзаний по далекой родине, способен изменить в Москве отношение к нему. Но письма и просьбы Тарковского оставались без ответа.
Лариса дала гневное интервью: «Мой муж — русский художник, большой мастер, который никогда не занимался политикой. Я убеждена, что все, что с нами происходило — простои, закрытие фильмов, — результат целенаправленного действия. В итоге у нас нет выбора — либо смерть на родине, либо работа здесь! (…) Андрей прославлял русское искусство, а ему в XX веке отказывают в воссоединении с сыном и старухой, нуждающейся в опеке…»
Для режиссера началась нелегкая жизнь. Денег на новую картину не было. По приглашению различных культурных организаций Тарковский в конце 1984 года приезжает в Западный Берлин, где выступает с докладами, участвует в дискуссиях. Друзья выхлопотали ему стипендию Берлинского университета искусств — тысячу долларов в месяц в течение года. Живут Тарковские на окраине в районе Глинике, вдали от города, который действовал на Андрея подавляюще. Особенно давила, вызывая депрессию, разделявшая город стена. «Берлин — совершенно разрушенный город. В воздухе витает такое чувство, что война здесь не кончена», — отмечает он в дневнике.
Тарковский спасался тем, что часто посещал музеи — Далем, замок Шарлоттенбург. Последний оказался как раз подходящим местом для съемок «Гофманианы», сценарий к которой он несколько раз пытался пробить еще в Москве. Но и здесь людей, способных реализовать проект, не находилось.
Но вначале он хочет осуществить замысел, который занимал его многие годы, — снять фильм по собственному сценарию, который начал писать в ноябре 1983 года. Андрей надеялся, что новый фильм, наконец, изменит его положение и он получит желанный Гран-при в Каннах. Назывался сценарий «Жертвоприношение».
Шаткое положение за границей постоянно мучило Андрея. А Москва молчала, пренебрегая всеми его запросами. Однажды у отца Андрея — Арсения Александровича побывал директор «Мосфильма». Он ехал в командировку в Италию и мог бы передать Андрею письмо от отца. Через некоторое время Арсению Александровичу пришел ответ от Андрея. Казалось, что он был адресован не столько отцу, сколько ЦК или КГБ. Ведь Андрей не сомневался, что вся его корреспонденция проверяется «органами» и получает огласку в высших инстанциях.
«Дорогой отец! Мне очень грустно, что у тебя возникло чувство, будто я избрал роль «изгнанника» и чуть ли не собираюсь бросить свою Россию… Я не знаю, кому выгодно таким образом толковать тяжелую ситуацию, в которой я оказался «благодаря» многолетней травле начальством Госкино и, в частности, Ермашом, его председателем.
Может быть, ты не подсчитывал, но ведь я из двадцати с лишним лет работы в советском кино около 17-ти был безнадежно безработным. Госкино не хотело, чтобы я работал! Меня травили все это время, и последней каплей был скандал в Каннах в связи с неблагородными действиями Бондарчука, который, будучи членом жюри фестиваля, по наущению начальства старался (правда, в результате тщетно) сделать все, чтобы я не получил премии (я получил их целых три) за фильм «Ностальгия». Этот фильм я считаю в высшей степени патриотическим, и многие из тех мыслей, которые ты с горечью кидаешь мне с упреком, получили свое выражение в нем…»
Однако письмо не отражало истинную ситуацию. Молчание властей, и особенно ненавистного Ермаша, в ответ на все деликатные просьбы и вопли сводило Тарковского с ума. Он надеялся на весомость своего имени и на то, что родина не решится им пренебречь… Но им пренебрегли, и это унижение действовало сильнее любой пытки. Тарковские все больше укреплялись в решении не возвращаться назад.
В Москве Ольга Суркова встретилась по просьбе Андрея с Арсением Александровичем, чтобы осторожно сообщить о намерениях сына остаться.
Он слушал рассказ по-светски сдержанно, только слегка подрагивали губы и в глазах затаилось страдание, которое он не хотел показать. Но, прощаясь, вдруг разрыдался на плече Ольги.
…Преданность Ольги Тарковскому ждало серьезное испытание. Она уже давно с болью замечала изменения, происходившие в Андрее. После Канн он отказался давать бесплатные интервью, постоянно жаловался на стесненное материальное положение и ругал скаредных «буржуев». Случилось и совершенно неожиданное — Андрей снял имя Ольги с подготовленной ими еще в Союзе книги.
Ольге Сурковой удалось переправить рукопись «Книги сопоставлений», которую не хотели публиковать в СССР. Теперь была возможность издать за границей объемный текст, состоящий из интервью Ольги с Андреем, бесед, сопровождавшихся выдержками из его дневников и комментариями Сурковой. Книга шла под грифом двух авторов и предполагала паритет в гонораре. Но теперь Тарковский решил издать книгу лишь с одной фамилией — собственной. Причем никаких угрызений совести при этом не испытывал — ведь он находился в затруднительном финансовом положении.
