Андрей Черныш - На фронтах Великой войны. Воспоминания. 1914–1918
Для собственного пристанища мы избрали монастырскую кузницу. Она находилась позади дома игуменьи, за стеной, отделявшей двор игуменский от хозяйственного двора. Кузница – длинное простое строение, состоявшее из двух половин, собственно кузницы и хаты кузнеца при ней. Вся эта хата была пуста. Кузница бездействовала, вероятно, уже давно, и комната при ней была пуста, стоял поганенький стол лишь, да корявая длинная скамья. Тем не менее мы все решили, что помещение для нас подходящее: тут был большой двор, почти открытый в сторону нашего тыла, что было немаловажно ввиду большой нашей близости к боевой линии и не отрицавшейся никем возможной надобности во всякое время быстро сняться и выходить в открытое поле; были постройки некоторые для большого числа имевшихся при штабе лошадей (принимая во внимание конвой) и скирды соломы. Скоро в нашу хату нанесли соломы и на ней, прямо на земляном полу все вповалку мы и возлегли. Ночь была беспокойная. Положение еще не совсем определилось и упрочилось. Не все еще утряслось. Связь с частями дивизии еще не наладилась. Временами кой-где постреливали. Словом, спать нам не давали, хотя все чувствовали смертельное утомление, глаза слипались, что называется. Никто не раздевался. Приходили и уходили то с донесением, то с запросами, как это всегда бывает после только что закончившегося боя.
Наутро, едва рассвело – сюрприз: стрельба, пули стали пощелкивать вокруг нашего двора. Все моментально всполошилось и засуетилось. Мы все повскакивали и поспешили в поле, чтобы не путаться среди построек и заборов. По монастырской улице в западном направлении, то есть в тыл, торопливо двигались какие-то повозки, двуколки, люди. Мы дивились, откуда они могли набраться в таком количестве и сидеть где-то на боевой линии почти. Оказалось – это пластуны. Они уже отходили кучками вслед за своим табором. Мы сели на коней и поскакали к правому флангу за начальником дивизии. Что он имел в виду – осталось неизвестным. Делиться своими намерениями, хотя бы с начальником штаба, было у него не в обычае вообще, тут же он все время был мрачно настроен. Однако на этот раз тревога на фронте как-то быстро улеглась. Усилиями соседей неустойка в центре у пластунов была ликвидирована, и все скоро успокоилось. Побывали мы на кургане, откуда хорошо было видно все пространство между архиерейской дачей и Казенным лесом. Здесь, юго-западнее дачи, большевики выдвинули какие-то новые силы, которые окапывались и вели себя пока пассивно. Архиерейская дача, видимо, ими была занята. Что там в ней скрывалось против нашего правого фланга, мы, к сожалению, не знали, и это причиняло нам немало беспокойства во все последующие дни нашего многотерпеливого тяжелого сидения в монастыре под стенами, так сказать, Ставрополя. Две наши легкие батареи, стоявшие севернее сторожки, имея наблюдательные пункты на кургане, зорко следили за всем, что происходило против нашего правого фланга. Но, увы! Они имели такое ничтожное количество снарядов, что почти все время молчали, берегли патроны на чрезвычайный случай. Офицерский батальон 2-го офицерского полка, который имелось в виду взять опять в резерв, постепенно вынуждался выстраивать новый участок между лесом и дачей фронтом на юго-восток, упертым в лес правым флангом, и таким образом батальон фактически приковывался здесь. Кроме него, у начальника дивизии никаких резервов не было. Вся оборона занятого положения могла быть поддержана лишь резервами начальников участков: полковника Шаберта, командира 4-го пластунского батальона (фамилию его забыл) и полковника Витковского. У них еще кое-что имелось в резерве.
Положение дивизии было, таким образом, очень трудное. Оставаться в нем, то есть фактически перейти к обороне, никак нельзя было считать решением целесообразным. Ясно, что нужно было придумать какой-либо выход, комбинацию, сделать какую-либо перегруппировку, вывести полк в резерв, например, для производства нового какого-либо маневра или хотя бы для контрудара против возможных активных попыток противника. Нет. Дроздовский пребывал «с пустой головой», как говорится, то есть без всяких решений. Он лишь ясно отдавал себе отчет в трудности положения дивизии, вытянутой в нитку, без резерва, воткнутой носом в город, кишевший большими силами большевиков, точно огромный муравейник. Энергичный человек потерял энергию, сел на юго-западном углу ограды монастырского кладбища, а мы все расселись около и так просидели до вечера. Тут и обедали, то есть ели, что Бог послал, а затем в сумерках отправились в свою «штаб-квартиру» – кузницу.
Опять спали, не раздеваясь, но уже значительно спокойнее. Со всем, в конце концов, человек осваивается.
Наутро повторилась почти в точности та же картина: выстрелы, поспешающие в тыл повозки, отступающие пластуны, наш поспешный выход к правому флангу. Изменение и осложнение вчерашней программы состояло, однако, в том, что за пластунами оставил позиции и солдатский батальон 2-го офицерского полка, бывший на левом фланге. Все это мы видели от месторасположения батарей. Создавалась угроза участку самурцев, которые продолжали удерживать его. Опасаясь за его положение, Дроздовский не выдержал и решил, что надо отходить. Он приказал мне тут же писать распоряжение об этом. Я уже было достал блокнот, карандаш, но как-то не хотелось писать: я считал, что распоряжение об отходе – преждевременно, обстановка еще не достаточно выяснилась, 2-й офицерский полк отступил не целиком, у полковника Витковского был резерв; отходу пластунов нельзя было придавать большого значения: они вообще легко отходили без достаточных причин и, как изучил я их, это войско казачье было весьма нестойким в обороне; полковник Шаберт еще не выражал никакого беспокойства. Словом, мне казалось, что обстановка еще недостаточно выяснилась, чтобы принимать такое важное решение, как отход всей дивизии. Первый раз я осмелился высказать это свое мнение наперекор сложившемуся уже у Дроздовского. Я инстинктивно почувствовал, что намерение его не есть плод хорошо взвешенной мысли, а результат ослабления воли, уставшего духа. Я довольно мягко, деликатно, чтобы не задеть его начальнического самолюбия (оно было велико), предложил ему подождать еще немного и лучше уяснить создавшееся положение. Мне не верилось, я не видел достаточных признаков и как-то не ощущал нутром, как говорится, что все уже кончено, надо уходить. «Есть еще время, успеем отойти», – сказал я Дроздовскому. Надломленная воля заколебалась, и он согласился со мною. А через какие-либо 20–30 минут нам стало ясно, что положение окрепло: 2-й офицерский полк восстановил положение, и пластуны стали на свое место. Мы их подчинили полковнику Витковскому, который занял участок пластунов частями своего полка, а их вывел и затем поставил на левый фланг у железной дороги. Опять мы день просидели на том же углу монастырского кладбища. В течение дня обнаружилось усиление большевиков против нашего правого фланга – офицерского батальона; они пытались здесь продвинуться вперед, но сдерживались нами. Однако пришлось усилить боевую часть офицерского батальона.
