Раиса Аронова - Ночные ведьмы
Возвратись в пилотскую кабину, командир корабля услышал от штурмана еще одно неприятное сообщение - отказал локатор. Ну как тут не поверить в приметы?
Однако в судьбу тринадцати пассажиров решили, очевидно, вмешаться силы небесные. Может быть, сам Николай-угодник, тезка командира корабля. Во всяком случае, вскоре из эфира на борт поступила такая радиограмма: "Если у командира корабля первый минимум, то посадку в Н. разрешаем". Командир уже давно был пилотом первого класса, значит, ему можно садиться. Он так и сделал.
"Батюшка" выходил из самолета последним. Весь экипаж молча провожал его косыми взглядами...
- Вот видишь, - закончил рассказ мой знакомый, - если бы не первоклассное пилотское свидетельство, то...
Любопытно, почти всегда рассказчики подобного рода историй кончают свое повествование именно такими словами: "Если бы не... то..."
В половине восьмого, после горячего завтрака, выехали на трассу. День по всем признакам будет неплохим: спокойно светит солнце, на небе кое-где тонкая, как кружева, высокая облачность.
Сегодня воскресенье, и шоссе, как и люди, тоже отдыхает. Грузовые машины почти не появляются, да и легковых мало. Ехать одно удовольствие. В кабину сквозь приоткрытые окна наплывают разнообразные запахи: то пахнет свежей соломой, то скошенной травой, то бьет сильный аромат хвои. Кругом яркая, свежая зелень. Словно сейчас не конец, а только начало лета. На лугах коровы лениво пощипывают траву. Вокруг благодатный, светлый покой... И вдруг: "Берегите, берегите, берегите мир!" - громовым раскатом ворвался "Бухенвальдский набат". Я вздрогнула. Это, оказывается, Леша включил приемник. Безмятежную тишину ясного утра вспугнула суровая мелодия "Набата".
"Берегите мир!" - эти слова особо значительно, веско звучат вот здесь, среди мирных полей и лесов, под высоким голубым небом в тихое летнее утро. И когда рядом сидит сын, Сашок.
В этом районе много маленьких памятников-столбиков у дороги. Почти на каждом километре. Печальные вехи минувшей войны! А сейчас в стороне от шоссе видели поросшие травой развалины. Похоже, тут была деревня.
- Сколько лет прошло, а следы войны все еще видны, - высказывает общую нашу мысль Руфина.
Кругом леса, леса... Брянские. Немало хранят она былей и легенд о том, как сражались партизаны Брянщины. О многом, еще неизвестном, могли бы рассказать людям, если бы умели. Но тихо стоят деревья под полуденным солнцем. Молчат...
В машине тоже на некоторое время наступает задумчивая тишина.
- Минут через десять должна показаться Сеща, - прерывает размышления сообщение водителя. Мы приободрились.
- Значит, перелет на 2-й Белорусский фронт завершен благополучно, - с удовольствием констатирует Руфа.
Заглянув в конец тетради, где у меня записано фронтовое расписание, сообщаю для сведения:
- Полк прибыл в Сещу 22 мая 1944 года.
- И мы опять прилетели к Вершинину, в 4-ю воздушную армию.
- А командующий фронтом был новый для нас. Говорили, что у генерала армии Захарова какой-то свой, особый взгляд на применение легких ночных бомбардировщиков.
- Мы немного побаивались его. Вдруг наши методы, тактика придутся ему не по вкусу? Вдруг, чего доброго, услышим: "Девчонки прилетели? Господи, что же мне с ними делать?"
- Ну, нет! Так он не мог сказать. К тому времена мы доказали, что умеем воевать.
- Вы уже знали себе цену, да? - пытается подковырнуть Леша.
- Мы узнали, почем фунт лиха на войне. Сейчас будем в Сеще... Знакомое волнение ускоряет пульс. Память напряженно ищет в своем арсенале приметы первого белорусского аэродрома. Лес, большое летное поде и одна-единственная землянка... - вот, пожалуй, и все. Но лесов в Белоруссии много, а той землянки и в помине, наверное, нет. Если бы не оповещатепьный знак на дороге - "Сещинская", - то мы наверняка проехали бы мимо.
- Смотри, Рая, какое большое село появилось. А когда мы прилетели сюда в сорок четвертом, здесь были развалины. И ни одной живой души.
- Живые души-то, положим, здесь встречались. Помнишь французских летчиков?
В Сеще на очень короткое время сошлись боевые пути "Нормандии - Неман" и нашего, 46-го гвардейского Таманского. Несколько летчиков из полка французских добровольцев заглянули к нам. Мы не знали тогда, понятно, ни истории создания этого полка, ни имен храбрых французских патриотов. Все стало известно уже после войны. Но сам факт пребывания французских летчиков в составе наших Военно-Воздушных Сил радовал и лишний раз доказывал, что борьба против немецкого фашизма носит интернациональный характер.
- А местных жителей здесь действительно не было, - продолжаю я. - Во всяком случае, за то время, что мы прожили в Сеще, я ни одного не видела.
- Ваша эскадрилья вообще жида отшельником - в лесу, в шалашах.
Не спеша идем по краю бывшего нашего аэродрома, вдоль опушки леса. Здесь находятся кое-какие нежилые постройки. Может быть, и наша землянка сохранилась? Но Руфа почему-то очень внимательно присматривается к деревьям. Пока не буду спрашивать, понаблюдаю.
Птицы весело щебечут в лесу. Вдали прокуковала кукушка. И припомнилась мне одна совсем мелкая деталь из жизни в Сеще. Как-то перед вечером я пошла по лесу, чтобы нарвать букетик цветов и устроить их в кабине самолета предстоял первый боевой вылет на белорусской земле. Недалеко куковала вот так же кукушка. Я спросила ее, как часто делала в детстве: "Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить?" Молчание. "Ну, пообещай хоть годик, жалко тебе, что ли? Уж больно хочется дожить до конца войны". Молчит, неразумная. Я затаила тогда обиду на эту птицу.
- Вот она, моя береза! - радостно восклицает Руфа, подходит к дереву и нежно гладит широкий ствол.
- Уж не под этой ли березой ты познакомилась с кем-нибудь из французских летчиков? - подшучивает Леша.
- Не угадал. Здесь двадцать лет назад я прочла письмо с объяснением в любви от твоего брата Михаила.
- Но как ты опознала? Чем это дерево отличается от других? - поражаюсь я.
- Видишь ли, объяснения в любви это не то, что, например, боевые вылеты. Нельзя упомнить, при каких обстоятельствах проходил каждый из 840 моих вылетов. Но объяснений, сама понимаешь, было гораздо меньше, и я могу подробно описать, где и как они проходили. Вот смотри.
Руфа показывает на стволе характерный сруб и вбитую гильзу.
- Это не моих рук дело, разумеется. Но мне хорошо запомнилась метка, когда, прислонившись к стволу, я читала письмо от Михаила. Потом не раз приходила сюда.
- А твоя где березка? - спрашивает меня муж.
- Под Москвой, в Салтыковке. Забыл?
- Затеяли какой-то несерьезный разговор. О любви, о березках... уклоняется он от ответа. - Разве для этого мы сюда приехали?
