Владимир Войнович - Замысел
– Эй, малой! – закричал он, потрясенный моим появлением. – Звидкиля ж ты узявся?
Теперь я его понимал. И догадался, что «звидкиля» – это значит «откуда». Я ему сказал, что на меня напала змея. Он слушал меня с удивлением. А потом посадил рядом с собой в бидарку, и Пулька резво понесла нас в сторону хутора.
Там уже был, конечно, переполох. Были опрошены все вернувшиеся из школы ученики, но они ничего путного сказать не могли. Тетя Аня пыталась найти бригадира, чтобы организовать поиски, но не нашла, потому что бригадир был на току.
А потом был мой рассказ, как я шел, как змея выскочила, как завертелась, как зашипела. Я расписал ее самыми страшными словами, какие были в запасе. Пасть у змеи большая, язык длинный, глаза злые, сама она черная, а над глазами такие вот такие страшные оранжевые кружочки.
– Кружочки? – переспросил Сева. – Оранжевые?
И они с Витей оба покатились со смеху. И долго еще смеялись, прежде чем объяснили, что эта змея была обыкновенным и безобидным ужом.
Чем я был очень смущен и разочарован. Когда все прошло, хотелось, чтобы змея была настоящая. Но какая б она ни была, тетя Аня решила в школу меня не пускать, и на этом образование мое прервалось.
Элиза Барская. Нежданная гость
Звонят в дверь. Открываю. Передо мной с потертым, лоснящимся от жира, покрытым какой-то коростой мужским портфелем стоит старая женщина с тем цветом лица, который называют землистым, и с ввалившимися воспаленными и жалкими еврейскими глазами. Одета немного странно. Дубленка дорогая и новая, а юбка из грубой дерюги, ветхая, штопаная. Сапоги стоптаны на разные стороны, и похоже, что промокают.
– Ты одна?
Она недолюбливает моего мужа и предпочитает приходить в его отсутствие.
– Одна, одна. Заходи, Раюша, – говорю я торопливо и немного заискивая, хотя не знаю, кто из нас перед кем виноват.
Она вешает дубленку на вешалку и смотрит на недавно натертый паркетный пол.
– Мне разуться?
– Ну что ты! – говорю я, хотя, если бы это была не она, я бы сказала, конечно, разуться.
Все-таки она не смеет полностью воспользоваться моим разрешением и долго вытирает ноги о резиновый коврик.
Я провожу ее на кухню и бросаю взгляд в окно. Далеко за пределами нашего двора стоит, воровато прижавшись к зеленому строительному забору, серая «Волга», и какой-то человек в длинном мешковатом пальто идет вдоль забора, надвинув на глаза темную шапку. На углу топчется второй, точно в таком же пальто и в такой же шапке. А еще один или два сидят в машине. Я не могу видеть, что происходит на другой стороне дома, но там, конечно, стоит машина (раз здесь «Волга», значит там, скорее всего, «Жигули»), и ее экипаж тоже занял ключевые позиции.
– Стоят? – перехватив мой взгляд, спрашивает Рая.
– Сидят и ходят.
– Не обращай внимания, тебе они не опасны.
– А тебе?
– Я к ним привыкла.
Она забирается в угол между стеной и столом и оттуда разглядывает кухню.
– А у тебя здесь уютно. Холодильник новый. Финский?
Я абсолютно уверена, что она ничего плохого сказать не хотела, но я слышу упрек, и мне стыдно, что у меня хорошая квартира, натертые полы, светлая кухня, новый холодильник, муж не в тюрьме, а сама я здорова и даже по некоторым признакам видно, что готовлюсь сегодня к приему гостей. Поэтому я суечусь.
– Что будешь? Чай? Кофе?
– Кофе.
– С коньяком хочешь?
– Давай с коньяком. Ты знаешь, я все-таки сниму сапоги, ноги устали.
Она сбрасывает сапоги под стол и поджимает ноги под себя. Я достаю из шкафчика полбутылки «Курвуазъе», муж привез на той неделе из командировки. Он был в какой-то сибирской деревне, там в сельпо не нашлось ничего, кроме мотоциклов «Ковровец» и коньяка «Курвуазье», который, конечно, никто не брал, не только из-за цены, но и потому, что он, как сказала продавщица, клопами пахнет. Почему-то у наших людей вообще есть представление, что коньяк обязательно пахнет клопами и, чем выше сорт, тем клопинее. И вообще странна эта чувствительность к клопиному запаху в народе, который готов выпить все от денатурата до средства для ращения волос.
Из холодильника извлекаю кусок старого торта, сыр швейцарский костромского приготовления и швейцарский настоящий шоколад «Тоблерон» с орехами.
– Ну, что у вас? – спрашивает Рая. – Я слышала, Василий (она моего мужа всегда называет полным именем) премию получил.
– Да, ему присудили, – киваю я, отводя глаза. – Но пока только в газете напечатали, а денег еще не дали.
Мне об этой премии так же стыдно говорить, как и о холодильнике.
– А что у тебя? – спрашиваю, помешивая кофе, который вот-вот закипит.
– Я только что из Потъмы. Рука у меня невольно дернулась.
– Да? А я не знала.
– Ты разве радио не слушаешь? – Она имеет в виду, конечно, иностранное радио.
– Последнее время – нет. Летом на даче я привыкла слушать «Свободу», а здесь ее глушат, а Би-Би-Си…
– Ты не оправдывайся, я и сама не слушаю. Знаешь, всем все надоело. Без толку. В общем, у меня с ним было свидание. Первый раз за два года дали три дня.
Снимаю кофе с огня, разливаю по чашкам и сама себе удивляюсь – рука не дрожит.
– Тебе коньяк в кофе или отдельно?
– А как лучше?
– Лучше – как больше нравится. Я предпочитаю отдельно. А можно и так, и так.
Говорю и сама себя ненавижу, чувствуя в собственном голосе невыносимую фальшь. Говорю так, как будто всегда пью кофе с коньяком и знаю доподлинно все тонкости того, что с чем пьют и как. Что на самом деле вовсе не так.
Отхлебываю коньяк, прикасаюсь к кофе.
– Ну, рассказывай.
Она не только рассказывает, но и показывает. Достает из портфеля и выкладывает на стол кучу копий своих писем Председателю Президиума Верховного Совета СССР (он же Генеральный секретарь ЦК КПСС, но эту инстанцию все уважающие себя диссиденты игнорируют), Председателю КГБ, Генеральному прокурору, министру внутренних дел, Верховному судье, прокурору Мордовской АССР, начальнику лагеря, Жоржу Марше, Гэсу Холлу, Генеральному секретарю ООН, в редакцию газеты «Унита», в редакцию «Монд», начальнику отделения милиции. Письма, бланки ответов, почтовые квитанции, уведомления о вручении. Сотни жалоб и заявлений написаны были для того, чтобы добиться свидания. В это время он тоже писал письма, жалобы, протесты, сидел в карцере и объявлял голодовки. Из этого рая, как говорят в народе, не вышло б ничего, если бы ей не удалось через одного выкинутого на Запад диссидента передать письмо американскому сенатору, который как раз собирался в Москву и для приумножения политического капитала нуждался в каком-нибудь благом, деянии по линии прав человека и разделенных семей. Сенатор был по взглядам, либерал и не то чтобы друг, но, можно сказать, симпатизант Советского Союза. Его передовые просвещенные взгляды на сей счет были известны, почему он по приезде в Москву был немедленно принят в Кремле Самим, который произвел на сенатора сильное впечатление тем, что вовсе не угрожал ядерной войной, а рассказывал о своем личном участии во второй мировой войне, о полученном там ранении, о жертвах, понесенных на той войне, и о своем вместе со всеми людьми стремлении к прочному миру. Сенатор в ответ заверил своего собеседника, что наиболее дальновидные (вроде него самого) политики Соединенных Штатов нисколько не сомневаются в миролюбии советских людей и надеются на полное разоружение. Эти политики готовы делом добиваться сокращения ракетных установок и ядерных запасов, готовы способствовать расширению торговли зерном, но некоторые действия советского правительства в сфере прав человека вызывают на Западе беспокойство и порождают определенное недоумение в кругах американской общественности. К этим действиям относятся: преследование людей по политическим и религиозным мотивам, ограничения права на эмиграцию, использование психиатрии в карательных целях и негуманное обращение с политическими заключенными. И тут как раз сенатор привел в пример Раиного мужа, которому лагерная администрация без достаточных причин уже шестой раз отказывает в свидании с женой. Сенатор был собой тоже доволен, оценив себя как весьма ловкого дипломата. Хозяин Кремля, хотя и произнес дежурные фразы насчет невмешательства во внутренние дела и сказал, что зерно мы в крайнем случае купим, в Аргентине, но все-таки на некоторые вопросы ответил положительно. И о Королеве сказал, что он, собственно говоря, не знает, в чем там дело, но слышал, что Королев ведет себя нехорошо, не выполняет производственные задания, нарушает режим и зверски избивает лагерную администрацию. И вообще Королевым занимаются компетентные органы, не верить которым у него нет никаких оснований, но все-таки он сам постарается что-нибудь узнать и по возможности как-то помочь. Видимо, он действительно постарался, потому что Рая в скором времени получила открытку от начальника лагеря, в которой сообщалось, что ей разрешено свидание, и перечислялись вещи и продукты (наименование и количество), разрешенные к передаче. Она собрала все в пределах нормы: две палки колбасы, пачку сахара, пачку чая, пачку печенья, свитер и валенки и – отправилась. Там над ней еще несколько дней и с удовольствием поизмывалисъ. Она жила в Доме колхозника и каждый день приходила к воротам лагеря, но то начальник куда-то уехал (и конечно, никто не знал, когда вернется), то в лагере объявили карантин, но вдруг все состоялось в одну минуту: карантин кончился, начальник вернулся, ей устроили сначала подробный шмон, раздели догола, заглянули во все дырки и только после этого пустили к мужу.
