Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 12
Поскольку понтёров Медини показалось достаточно, он уселся за большим столом, выложил перед собой пять или шесть сотен экю золотом и билетами и начал талью. Мануччи потерял все золото, что имел, Невиль выиграл половину банка, а я не играл. После ужина Медини попросил у француза реванша, и Мануччи спросил у меня сотню цехинов или столько, сколько у меня есть. Я дал ему сотню цехинов, которые он потерял менее чем за час, и Невиль потерял в банке около двадцати-тридцати цехинов. Мы все вернулись к себе. Мануччи жил у дочери Ролана, моей свояченицы. Я увидел его на следующее утро у себя в комнате, в момент, когда я одевался, чтобы идти нанести ему визит, с намерением, опасным для нас обоих. Вернув мне мои сто цехинов, он обнял меня и, показывая крупный кредитный вексель на Беллони, предложил мне денег, сколько мне нужно, и, не давая мне говорить, продемонстрировал, что, забыв все, мы должны быть добрыми друзьями на весь остаток жизни. Мое сердце предало мой разум, как это оно делало во многих других случаях, и я заключил мир, который он мне предлагал и которого просил у меня. На следующий день я отправился обедать с ним тет-а-тет. Французский шевалье явился к концу нашего обеда, а после него — несчастный Медини, который предложил нам троим сыграть, каждому по талье, по очереди. Мы играли до вечера, и победителем был Мануччи. Он выиграл вдвое против того, что проиграл накануне; мой проигрыш был незначительный. Проиграл же 400 цехинов Невиль и Медини, который, проиграв только пятьдесят цехинов, хотел выброситься в окно.
Мануччи несколько дней спустя выехал в Неаполь, выдав две сотни цехинов любовнице Медини, которая в одиночку явилась с ним поужинать; но эти две сотни цехинов не помешали Медини подвергнуться аресту за более чем две тысячи экю долгов, что он наделал. Он писал мне из тюрьмы весьма настойчивые письма, побуждая выручить его; однако единственным эффектом этих писем было то, что они убедили меня позаботиться о том, что он называл своей семьей, благодаря любезностям по отношению ко мне юной сестры его любовницы. В это время прибыл в Рим император вместе с великим герцогом Тосканским, своим братом, и благодаря тому, что кто-то из свиты того или другого из этих принцев свел знакомство с этой девушкой, Медини вышел из тюрьмы и уехал из Рима несколько дней спустя. Мы вернемся к нему через четыре или пять месяцев.
Я придерживался тех же привычек. Вечер у герцогини Фиано, послеобеденные часы у принцессы де Санта Кроче и у меня, где бывали Маргарита, Буонакорси и юный портной, которого звали Меникуччио и который рассказами о своих любовных страданиях внушил мне желание познакомиться с объектом его страсти.
Девушка, которую он любил, состояла в чем-то вроде монастыря, куда была помещена из милости в возрасте десяти лет и откуда могла выйти только с тем, чтобы выйти замуж с разрешения кардинала, который руководил хозяйством и порядком в этом богоугодном заведении. Девушки, которые в нем содержались, получали, по выходе из него, две сотни римских экю, которые они приносили с собой в качестве приданого тем, за кого выходили замуж. У Меникуччио была сестра в этом монастыре, и он ее иногда навещал. Она выходила к решетке с гувернанткой, от которой она зависела и которая заботилась о ее воспитании; несмотря на то, что Менникуччио был ее братом, правила поведения монастыря не позволяли, чтобы она выходила к решетке в одиночку. Эта сестра однажды, пять или шесть месяцев назад, явилась к решетке с молодой подругой, которую Меникуччио до того никогда не видел. В тот день он влюбился в нее. Будучи вынужден оставаться в своей лавке в рабочие дни, он являлся повидать сестру во все праздничные дни, но она появлялась у решетки вместе с объектом его страсти лишь случайным образом. За пять или шесть месяцев он имел счастье видеть ее лишь восемь-десять раз. Его сестра знала, что он обожает эту девушку, и делала для него все, что только можно пожелать, но она не вольна была распорядиться, чтобы та спускалась к решетке, и не смела просить об этой милости у своей руководительницы, которая могла бы ей это предоставить, потому что если бы та могла заподозрить, что тут замешана любовь, она не позволила бы ей вообще спускаться. Итак, я решил пойти с Меникуччио нанести визит его сестре.
— Дорогой он рассказал мне, что этот дом очень бедный, что женщины, которые им управляют, не могут, собственно, называться монахинями, так как не приносили никакого обета и не носят даже форменную одежду, но, несмотря на это, не пытаются выйти из своей тюрьмы, потому что будут вынуждены, для поддержания своего существования, просить на хлеб, либо искать место служанки в каком-нибудь доме… Молодые девушки, достигнув зрелого возраста, спасались бы оттуда бегством, если бы могли, но дом так хорошо охраняется, что оттуда бежать невозможно.
Мы пришли к большому дурно выстроенному дому, стоящему одиноко на пустынной площади близ римских ворот; поскольку не было никакого прохода, пришлось идти напрямик. Я был удивлен, войдя в приемную, увидеть форму строгих решеток. Квадратные отверстия были так малы, что нельзя было просунуть туда руку без риска поранить кожу пясти и запястья, и это было не все: эта варварская решетка, тираническая и скандальная, имела еще одну позади себя на расстоянии шага, которая была буквально той же формы; однако ее едва можно было разглядеть, так как хотя эта приемная была достаточно светлая для нас, пришедших туда навестить этих бедных затворниц, внутренняя сторона, где они принимали визиты, была почти темной. Это заставило меня содрогнуться.
— Как и где, — спросил я у Меникуччио, — вы увидели повелительницу вашего сердца, в то время, как я вижу там внутри только тени?
— С помощью свечи, которую монахиня может зажечь лишь при встрече родственников, под страхом изгнания.
— Значит, она придет сейчас со свечой?
— Сомневаюсь, потому что портье должна была предупредить, что я в компании с кем-то еще.
— Но как вы получили возможность увидеть вашу возлюбленную, не будучи ее родственником?
— В первый раз она спустилась с моей сестрой украдкой, и охранительница моей сестры, женщина добрая, ничего не сказала, и в другие разы она приходила благодаря просьбам моей сестры этой охранительнице.
Факт тот, что они спустились без света и их было трое. Я никак не мог убедить охранительницу пойти взять свет, не столько из-за страха увольнения, сколько из опасения, что ее выследит и накажет начальница. Я оказался причиной того, что мой бедный Меникуччио не увидел своего идола. Я хотел уйти, но он воспротивился. Я провел час в в раздражении, но, несмотря на это, не без интереса. Голос сестры моего юного друга запал мне в душу; я нашел, что должно быть таким образом слепые могут влюбляться, и что эта любовь должна становиться столь же сильной, как и та, что возникает от увиденного. Та, что сопровождала сестру Меникуччио, была девушка, не достигшая и тридцати лет. Она сказала мне, что девушки в возрасте от двадцати пяти лет, делаются гувернантками молодых, и что в тридцать пять они могут выйти из этой тюрьмы и более в нее не возвращаться, но что такие случаи очень редки, потому что они опасаются нищеты.
